Александр Письменный - Рукотворное море

— Хватит вязаться с этой коровой, — с раздражением огрызнулся Крылов-Галич. — На черта ему было рваться в армию? От военной службы его освободили вчистую, ну и отсиживайся у себя в тире. И тепло, и не каплет. Героики захотелось. А может, чересчур оголодал в Москве?

Что и говорить, юмор вещь отличная. А все же посмеешься над тем, посмеешься над этим, да так, глядишь, и прохихикаешь что-нибудь важное, житейски серьезное. Тем более что всему есть мера. Крылову-Галичу не обязательно было верить в высокие мотивы человеческого поведения. И меня задело не сказанное им в отношении Щипахина, целиком касавшееся и меня самого. Непомерно развитое любопытство, холодное и пристальное, словно ты добытчик с прищуренным глазом, пересиливает в человеке все — оно даже лишает его человечности. Вправе ли мы с улыбкой, пусть и язвительной, спокойно относиться к равнодушию, превратившемуся в профессиональную привычку?

Впрочем, сейчас поздно вдаваться в подробности. Не слушая Крылова-Галича и не давая мне ничего сказать, Фрейдлих продолжал:

— Но на кой черт нужно было Щипахину возвращаться за старым, задрипанным ватником — это уж совсем невозможно себе представить.

В ответ Щипахин растопырил пальцы — на мизинце красовался дешевенький перстенек со слезшей позолотой и следами припайки, расширившей его, чтобы он налез на палец.

— Ну и что? — спросил Фрейдлих.

Я покосился на его жену.

— Шуркин перстенек был зашит в ватнике, — сказал я коротко.

— Ах, вон что! — только и протянул Фрейдлих.

— Ну-ка, ну-ка, что за перстенек? — заинтересовались женщины.

— Да так, пустяки. Был зашит в ватнике на счастье. Вроде талисмана. Что же, подействовало, вот он я, — сказал Щипахин.

Когда мы встали из-за стола и вышла минутная возможность продолжать наши воспоминания не для женских ушей, Щипахин спросил:

— А что, те девчата на Никитской, у которых мы ночевали, про них что-нибудь слышно? Я писал Шурке много раз — никакого ответа. Неужели переспала, как с другими, — и все забыто?

— Видишь ли, я думаю, ты не прав. Дом-то был пустой, когда я в следующий раз попал в Москву, — сказал Фрейдлих. — Он вот знает, — показал он на меня.

— Что значит пустой?

Я промолчал.

— Разбомбило его. Точно ветром выдуло начисто. Наверно, это был один из последних налетов на Москву. Красотище дом был, — это Фрейдлих сказал Крылову-Галичу.

— А девчата? — с нетерпением спросил Щипахин.

— Не знаю. Жертв там было много. После войны я пытался выяснить, но толком ничего не узнал. Были девчата, и нет их…

Никто из нас не узнал, какая была корова. Я ее не видел. Не видел ее и Фрейдлих. Да и Щипахин, вероятно, хоть и видел, не запомнил ее. Но корова была, в этом смею вас уверить.

Мы собрались тогда вместе впервые после войны: прошедший огонь, воду и медные трубы Щипахин, неунывающий Фрейдлих, удручающе уравновешенный Крылов-Галич и я. И вот сколько лет прошло с тех пор, а меня по-прежнему мучает тема несоответствия между горячей толчеей жизни, болью житейских мелочей, всего того варева из неудач и редких успехов, глупого, несовершенного и лишнего, в котором все мы варимся, и той надменной, отвлеченной от реальной действительности, холодной любознательностью, которой грешат многие вокруг нас, может быть, и мы сами, точно сбитые с панталыку экспериментаторы, то ведущие опыты с белыми мышами, то сами становящиеся объектом исследований. Спорят между собой два голоса, и тот, который за чистоту и душевность отношений, все больше забирает верх. Что же касается вопроса «Какая была корова?», то он для меня до сих пор звучит как формула всего бессердечного.

Прежде чем попасть в двадцать седьмой полк — так я буду условно называть его, — в который входил батальон Ильева, мы с Фрейдлихом и Скробутой проделали удручающе долгий путь по бесконечным озерам талой воды, сплошняком залившей лесную дорогу. Встречные бойцы так нам и указывали направление: «Пройдешь два озера, сворачивай направо, протоптанный след покажет, будет еще озеро, за ним еще одно, длинное, не меньше километра, а там спросишь». И вся хитрость нашего пешего хождения из штаба дивизии на передовую заключалась в том, чтобы шагать по белому гладкому дну озера — оно было хорошо различимо сквозь темную воду, это была еще не раскисшая, оледенела-я, накатанная зимой и теперь затопленная дорога — и ни в коем случае не становиться в черноту, провалишься по колено. Нельзя было оступаться также и на обочину с белым, с виду вполне надежным снегом — он прикрывал еще более глубокие места. Оступишься в снег — провалишься в воду по пояс. В этом мы все трое успели вскоре убедиться на собственном опыте.

При осторожности, однако, все бы ничего, — только донимал нас с Фрейдлихом по временам Скробута. Может быть, от усталости, а может быть, от перевозбуждения на него все чаще накатывали приступы велеречия, грозного витийствования, и тогда нам не было спасения, хоть святых из дома выноси (впрочем, был бы дом, были бы святые!). То он заговаривал ни с того ни с сего о древнерусском зодчестве, и мы вынуждены были слушать нескончаемые разглагольствования о смальте, о форме куполов, о покрытиях кровли по закомарам; его волновали абсиды, звонницы и створы с запорными устройствами, будто только архитектурных красот нам здесь и не хватало. То он заводил бодягу о том, как лучше обращаться к соотечественнику. «Гражданин» — пожалуй, слишком официально, «товарищ» — чересчур интимно, «браток» — бесцеремонно. Не лучше ли всего по-старинному, истинно народному: «сударь», «сударыня»? А? Красиво? То он пространно и обстоятельно принимался за рассуждения о том, кто личность, а кто не личность. Например, наш редактор безусловно личность. У него и власть, у него и чувство собственного достоинства. Начальник партийного отдела личность. Иначе на такой должности быстро затопчут. Меня он тоже оценил как личность. И Фрейдлих личность (с некоторым раздумьем). А вот заведующий отделом писем не личность — у него нет ни своего мнения, ни твердых поступков. А представление о географии?! Не знает, что южнее — Харьков или Белград, надо же! И Скробута смеялся. Неожиданно и странно в его смех вплетался и начинал терлинькать перезвон валдайских колокольцев.

Что касается расположения самого двадцать седьмого полка, то он занимал позиции перед деревней Козлово, в такой болотистой низине, что машины к нему не проходили вовсе — заливало моторы — и боеприпасы, в том числе артиллерийские снаряды и мины, приходилось подносить на руках. А продукты питания, если удавалось, забрасывали в подразделения полка самолетами, а если не удавалось, люди сидели на сухарях и пищеконцентратах. Собственно, ничего другого в начале весны и не следовало ожидать от участка фронта, о котором в официальных документах говорилось, что он находится в условиях лесисто-болотистой местности.