Александр Письменный - Рукотворное море

— Ты хотель моляка? Нигде теперь нет моляка. Кто во всем свете содержаль теперь корова? Пуф-пуф, вот где корова!

Почему лицо этой женщины кажется мне то задорным и открытым, то озлобленным, озабоченным? Почему никто, кроме меня, не обращает внимания, как она подозрительна? И эта удивительно белая кожа ее лица, может быть, она кажется такой по контрасту с черной кофтой? Вот она что-то сказала экспедитору полевой почты, и он идет за ней, стуча сапогами. Вот о чем-то она шепчется с мужичищем в желтой бязевой рубахе, вышедшим, потягиваясь, из ее закутка. Фрейдлих придвинул мне большую кружку с кипятком, потому что чая ни у кого не оказалось, и я стал есть тушенку с хлебом и механически прихлебывать кипяток, отдающий жестью. Мне кажется, и за едой, ей-богу, я продолжал то засыпать, то просыпаться.

Нежданно-негаданно раздались шум, гам, и с улицы в избу ввалились какие-то гаврики — два, три, пять человек. Э-э, да они знакомы с чудищами, почивавшими в избе! И на них такая же неряшливая, нет, замызганная одежда, и на каждом тоже есть что-нибудь военное: один в офицерской фуражке, в зеленой куртке связиста, но в штатских брюках навыпуск; другой в шинели и сапогах, но в рваной бухгалтерской шапке пирожком из черного каракуля, третий в сером немецком кителе, из которого отовсюду торчат клочья ваты, точно его утюжили граблями или протаскивали под колючей проволокой. Тут же я понял, что все они одна бражка.

Крича и ругаясь, эти странные оборванцы грозились с кем-то расправиться, кого-то угрожали расстрелять. Чем-то обиженные и недовольные, они требовали у хозяйки самогона, не просили, а требовали настойчиво и нагло, точно она должна была искупить перед ними какие-то свои прегрешения. А ежели самогона не будет, они тут же разнесут к такой-то матери весь дом, а ее шлепнут, не сходя с места. И тот, с забинтованной головой, тоже стал размахивать перед ней трофейным «вальтером». Вожак с импетиго на роже не шумел и не кричал, он спокойно сидел на стуле с металлической сеткой, медлительно поводил головой из стороны в сторону, угрюмо помалкивая и поглядывая на окружающих. И от этого вид у него был страшнее всех.

Мужичище из закутка, не повышая голоса, пригрозил скандалистам, что найдет на них управу, не дожидаясь комендантского вмешательства, и на короткое время их урезонил. А я, сидя за столом, провалился в сон. Даже тушенку не успел доесть. Вдруг на короткий миг все сразу смешалось, слилось, замельтешило передо мной, и я перестал видеть и слышать, что происходит вокруг.

Очнулся я, точно от толчка, от ужасного острого запаха сивухи. Вокруг меня за столом мирно бражничали диковинные постояльцы, запевали вразнобой песни, разливали в стаканы мутный самогон — от его зверского запаха я и проснулся. И чему я немало подивился — за столом вместе с пунистами восседали и Фрейдлих с Плитняковой и наша хозяйка, которую только что скандалисты грозились расстрелять, и ее защитник, с которым она коротала ночь в закутке за печью. В уголке, на лавке, над спящим Щипахиным, скромно сидел экспедитор полевой почты и деликатно держал двумя руками закопченный котелок — в нем поднесли ему угощение. На огромной сковороде пузырилась и фырчала глазунья с салом, по меньшей мере из дюжины яиц.

В дело пошли и наша тушенка, и две банки рыбных консервов, в хозяйской кастрюле разогрели пшенный концентрат, да и туда тоже накрошили сала.

— Его будить не будем, — сказал Фрейдлих, снисходительно показывая на Щипахина. — Пусть отоспится!

Налили и мне граненый стакан, а хозяйка положила на тарелку с отбитым краем кусок яичницы. Все выпили, и я в том числе. Выпила и Плитнякова. И тогда хозяйка с приливом симпатии вдруг сказала ей:

— Зачем пиль такая гадость? На, лючше я принасиль тебе кринка моляка.

Интересная вещь! Только что она с раздражением утверждала: никто теперь не держит корову и молока нипочем не достать — и нате… пожалуйста, сама предлагает!

Я быстро съел яичницу, дожевал тушенку, покончил с самогоном и встал из-за стола. После еды и выпивки мне совсем стало невмоготу от желания спать. Между тем хозяйка действительно поставила на стол кринку молока, и пунисты тотчас опять заспорили. Насколько я успел разобрать, они спорили о корове.

Я лег на пол возле груды мешков с почтой, на которых спал Щипахин, и сразу как под лед ушел.

Сколько на этот раз я проспал? Не знаю. Может быть, час-полтора, может быть, десять минут. Но и во сне меня не покидало ощущение, что происходит что-то странное, подозрительное. Внезапно я проснулся. За окошком серел рассвет. Нелепое пиршество подходило к концу. Пропойцы еще сидели за столом, отяжелевшие, хмельные, с ними был и тот деятель из закутка хозяйки. Вожак пытался произнести тост, но его никто не слушал.

Фрейдлих и Плитнякова укладывали пожитки, стягивали шнурки вещевых мешков, в дверях топтался воентехник Гречаный, он раздобыл «горучее», пора было трогаться в путь.

— Поехали, поехали! — быстро сказал мне Фрейдлих, когда увидел, что я проснулся. — Давай буди Щипахина!

Я стянул со Щипахина пальто и с трудом растолкал его.

— Вставай, Щипахин, слышишь? Раз-два, пора трогаться! — приговаривал я, тряся его за плечо.

Экспедитор быстро выхватил из-под Щипахина мешки с почтой, какой-то боец, которого я не видел раньше, вероятно водитель почтового грузовика, в свою очередь кидал их Гречаному, а тот — в редакционную полуторку. Я понял, что теперь наша очередь брать к себе в машину попутных пассажиров.

— Ну, скоро вы там?! — закричал от дверей Фрейдлих.

Он вскинул на плечо вещевой мешок, подхватил чемодан Плитняковой, и они пошли к машине.

Щипахин быстро надел пальто, пятерней пригладил волосы, нахлобучил шапку и взял рюкзак. Уже почти всю почту побросали в грузовик, и мы тоже поспешили к выходу.

Что-то воодушевляющее кричали нам вдогонку пьяные пунисты. Я к ним не обернулся. А куда подевалась хозяйка? Может, ее увезли? Расстреляли?

Когда мы садились в машину, я увидел нашу Брунгильду: она шла по двору от сарая, и я понял, что там не рация спрятана, а корова. Я кивнул головой в сторону хозяйки и сказал Фрейдлиху:

— А говорила, коров никто не держит и «моляка» нипочем не достать.

— Боится, что заберут и зарежут, — равнодушно ответил Фрейдлих.

— Сущая шпионка, — услышал я замечание Плитняковой — она садилась в кабину грузовика.

Значит, не мне одному показалась подозрительной хозяйка избы, подумал я.

— Без нас разберутся, — отозвался на слова Плитняковой воентехник Гречаный.

Мы выехали со двора, и Гречаный быстро погнал машину. Дорога шла вдоль опушки, затем мы углубились в лес. Сквозь серые сумерки рассвета видны были по краям дороги дощечки с надписями «мины», лесные завалы из срубленных елей, замаскированные увядшими ветвями позиции зенитных батарей. Все отчетливее слышалась далеко впереди орудийная пальба, напоминающая отдаленные раскаты грома. Сидя на мешках с почтой Щипахин раскачивался из стороны в сторону и наверное, снова задремал. Внезапно он проснулся и вскочил на ноги в мчащемся грузовике.