Александр Письменный - Рукотворное море

— Видали, братцы? — говорил Фрейдлих, сидевший по-турецки на нарах. — Это ведь тот самый поезд, в котором, собственно, мы и должны были ехать. Могли не снести наших славных головушек!

Сердце у меня упало: наверно, и узнать нельзя, сколько жертв унесла проклятая бомбежка! Тут же, признаться, я подумал: неужели действуют защитные свойства колечка, которое Шурка зашила в ватник Щипахина? И я видел, как Щипахин с блаженной, застывшей улыбкой молча пощупал ворот ватника.

Почти в полной темноте поезд наконец двинулся вперед, и минут через десять медленно вполз на станцию.

На том месте, где стоял большой вокзал, который столько раз прежде приходилось мне окидывать сонным глазом, когда поезд на Ленинград подлетал к нему среди глубокой ночи, громоздились дымящиеся развалины. Местами они еще горели, выбрасывая в темноту вечера дымные и уже бессильные язычки пламени и осыпая темный воздух случайными искрами, когда вспыхивало что-то недогоревшее.

Бологое бомбили не раз, но это, кажется, была самая ужасная бомбежка. От тех путей, на которые приняли наш поезд, все пространство до главной платформы завалило обломками. В отблесках пламени можно было разглядеть искореженные вагонные остовы, насевшие друг на друга, вздыбленные в воздухе скаты и буфера, смятые железные листы с чудовищно вспученной, перекипевшей краской. Совсем белые в неверном свете пожарища, виднелись среди груды искореженного металла странные вкрапления пепла.

Между путями, среди разбомбленных вагонов, бродили немногочисленные сонные люди, не то железнодорожники, не то жители станционного поселка, носили ведра с водой, рылись среди пепла, не волнуясь и не торопясь, словно занимались надоевшим, привычным делом. Всюду чувствующий себя как дома, неудивляющийся Фрейдлих прильнул к окну и только временами озирался по сторонам, как затравленный.

— Братцы, — растерянно бормотал он, — уезжал отсюда четыре дня назад… Представляете, всего четыре дня назад…

Неизвестно было теперь, отойдет ли поезд на Осташков, куда нам предстояло добираться, и никто из железнодорожников, измученных бессонной ночью и тяжелым дымным днем, покрытых известковой пылью и копотью, этого не знал.

В темноте мы поплелись вдоль путей, надеясь на станции Бологое-2 захватить вечерний поезд на Осташков. Кто-то из местных жителей нам сказал, что, наверное, мы его еще застанем и что отсюда до Бологого-2 всего три километра, не больше. Как водится, на самом деле оказалось не три, а шесть, но к поезду на Осташков мы поспели вовремя.

— Вот тут-то наконец мы отоспимся, — сказал я Щипахину.

Фрейдлих покачал головой:

— До Осташкова сто километров, не успеете отоспаться.

— А что вы все делали прошлой ночью? — спросила Плитнякова.

— Он дописывал последнюю главу романа, — не моргнув глазом, ответил Фрейдлих и показал на меня. — Щипахин прощался с больной матерью. А я… я провел ночь на междугородной станции. Хотел поговорить с семьей на прощанье.

Я все же поспал часа четыре-пять, потому что поезд тронулся не скоро, а когда тронулся, то сперва заехал на станцию Бологое, откуда, неизвестно зачем, мы плелись шесть километров, и я опять сквозь сон видел все те же дымящиеся обломки вагонов и освещающие ночь вспышки огня, развалины вокзала. Спал ли хоть сколько-нибудь Щипахин, я не знаю.

В Осташкове мы долго ждали рассвета на обогревательном пункте метрах в шестистах от станции. Здесь немцы разбомбили вокзал давно. Но и тут никому из нас отдохнуть не удалось. Помещение было переполнено. На его цементном полу вповалку лежали люди. Мы приютились в дальнем холодном углу, рядом с молодой крестьянкой и ее ребятами, копошившимися среди узлов и мешков. Вот уже третью неделю женщина с детьми пробиралась в Ярославскую область и не могла пробраться. У мальчишки лет семи воспаление легких. Он задыхается, бредит, кричит во сне. И страшно становится за его маленькие легкие — такой у него тяжелый, гулкий, взрослый кашель.

Здесь во всю широту натуры показала себя Плитнякова. Она успокоила женщину, дала ей выпить валерьянки, протерла одеколоном больного мальчишку, умыла девочек, сумела организовать им кое-какую постирушку, пожертвовав кусок собственного мыла. И так приятен был чистый запах хозяйственного мыла, тройного одеколона, припасенного Плитняковой, что я подумал с каким-то дамским, что ли, вожделением: окончится война, откроются парфюмерные магазины — накуплю духов разных марок и разного мыла.

Когда рассвело, Фрейдлих отправился на поиски попутного транспорта, на котором наша команда смогла бы добраться до расположения редакции. Вернулся он на обогревательный пункт взбудораженный, с волнующими известиями: за несколько дней его отсутствия их армия прорвала укрепленный район противника, и редакция уже куда-то передислоцировалась вместе с наступающими частями. Через час он снова явится к военному коменданту, тот обещал уточнить ее координаты.

В середине дня Фрейдлих получил наконец необходимые сведения, и мы выехали из Осташкова на тяжелых «доджах», груженных боеприпасами, — не знаю, как Фрейдлих ухитрился сговориться с водителями, наверно, помог военный комендант. Может быть, от военной неопытности мне не очень понравился этот способ передвижения, я все время чувствовал себя как на пороховой бочке, что, собственно, в полной мере соответствовало действительности.

С грозным воем пронеслись наши огромные машины по заасфальтированной лесной дороге. Здесь, в лесу, зима была еще в полной силе, и старые ели стояли по обеим сторонам с тяжелыми снежными шапками на ветвях.

Как водится, мы проворонили место, где нам нужно было сходить, чтобы пересесть на другую попутную машину, и проскочили лишних километров пятьдесят, спохватились, лишь когда передние грузовики с боеприпасами неожиданно свернули в лесную чащу. Пришлось с вещевыми мешками и чемоданами — чемодан был у меня, и чемодан был у Плитняковой — выбираться обратно на асфальт, и нас чуть не обстреляли часовые, когда, сбившись с пути, мы едва не угодили на позиции реактивных минометов. Затем мы долго топтались на лесном перекрестке в ожидании попутной машины.

Поздней ночью мы добрались наконец до деревни Люшево, чудом уцелевшей на опушке леса, — уезжая отсюда утром на другой день, мы видели лес, нещадно посеченный артиллерийским огнем. Фрейдлих сразу повел нас в дом, где, по каким-то неясным для меня расчетам, он надеялся застать редакционную машину. Как ни странно, так это и оказалось. Едва в кромешной тьме мы вошли за ограду, как в глубине двора, за сараем, Фрейдлих обнаружил полуторку, груженную газетной бумагой, а в кабине спящего водителя, воентехника Гречаного. Закутавшись в тулуп, он спал в кабине, чтобы полуторку не угнали ненароком. По-моему, Гречаный спал так крепко, что машину с успехом можно было угнать вместе с ним.