Александр Письменный - Рукотворное море

Их было две сестры. С одной из них, старшей, у Фрейдлиха была давняя любовь, и он чувствовал себя здесь как дома. Это была милая блондинка, удивительно упитанная по тем временам, яркая, свеженькая, хотя была она старше сестры, как выяснилось позднее, чуть ли не на семь лет. Веселая, с ямочками на щеках, она держалась со всеми приветливо и непринужденно и все время поглядывала на Фрейдлиха влюбленными, обещающими глазами. А вот младшая — звали ее Шурка — держалась зверенышем. С первого взгляда она мне очень не понравилась, Щипахину, наверное, тоже. Вся какая-то черная, точно головешка, худая-прехудая, и лицо у нее не то суровое, не то просто насупленное. Улыбнись, черт возьми, люди пришли! Куда там! Смотрит на нас как на извергов. Головешка, сказал я про нее, звереныш? Нет, не звереныш и не головешка — галчонок, выпавший из гнезда, — вот на кого она была похожа.

Когда началась война, Шурка училась в педагогическом техникуме где-то на Брянщине, и еще в сорок первом году ее посылали на окопные работы. Сколько времени прошло с тех пор, но девчонка все не могла опомниться. Так, во всяком случае, сказала позднее, улучив минуту, ее сестра.

Фрейдлих рассчитывал, что будет третья девица, соседка по квартире, но она оказалась на дежурстве в госпитале и вернуться должна была только завтра к вечеру.

— Ну что же, отпадает, — сказал Фрейдлих беспечно и посмотрел на нас двоих: дескать, вы уж, ребятки, не обессудьте, сами решайте, как вам быть.

И тогда мы со Щипахиным также посмотрели друг на друга: в самом деле, как нам быть?

Лимит у девчат был исчерпан, освещение — самодельная коптилка, от которой одни тени; Фрейдлих попробовал приспособить на столе карманный фонарик, но батарейка оказалась слабая, а вскоре и вовсе села. Неуютно. Тогда старшая сестра, убей меня бог, не помню, как ее звали… Впрочем, стоп! Алла, кажется. Нет, не Алла — Люся ее звали. Так вот, Люся вспомнила, к счастью, что в бабушкином сундуке должны храниться елочные украшения, а бабушка уехала в Пермь, в эвакуацию. Она нашла ключи от сундука, выскочила в коридор, и не прошло и пяти минут, как на столе засветились три или четыре елочные свечки, почему-то все они были синие. Мы принялись за пир без дальнейших проволочек.

Выпивки у нас с собой было не много, всего два поллитра, они были припрятаны у Щипахина на черный день, так как теперь он почти не пил, зато еды целый мешок: и рыбные консервы, и концентраты, и американская тушенка, и две не то бразильские, не то аргентинские банки со сгущенным молоком, и галеты, которые, правда, если не размочить, с трудом можно было разгрызть, и яичный порошок, и большущие куски колотого сахара, и три буханки хлеба!

Часть провизии предусмотрительный Фрейдлих отложил на дорогу. Тем не менее и того, что осталось, было достаточно, чтобы произвести на девчат неизгладимое впечатление. По-моему, даже Шурка чуть повеселела.

За столом мы сидели недолго. Все порядочно устали за день. Говорил почти один Фрейдлих, рассказывал про войну, — а что рассказывать, ее самому нужно увидеть, — да еще, пожалуй, Люся описывала не без тонкостей, свойственных женщинам, московское житье, которое мы со Щипахиным и сами преотлично знали. Мне все казалось, что синие свечки и гореть должны тревожным пламенем, как ночник в мягком вагоне, свет которого почему-то считается успокаивающим. Слава богу, свечки горели обыкновенно, по-домашнему, как и полагается им гореть.

Шурка непрерывно курила. Сделав пять-шесть затяжек, она гасила папиросу, приминая ее в пепельнице, и тут же закуривала новую. И сестра ее, и Фрейдлих иначе ее не называли: Шурка и Шурка. Лицо у нее по-прежнему было скорбное, почти трагическое, но насупленным теперь я бы его не назвал. Она как бы оттаивала у нас на глазах и держалась все свободнее, я бы сказал даже — развязнее, и голос у нее был хриплый, пропитой или прокуренный, если хотите, как у уличной девки. Но странное дело — как только это оскорбительное для Шурки соображение пришло мне в голову, я тут же сам устыдился его и даже глянул по сторонам, точно меня мог кто-нибудь услышать. И именно в тот самый миг, когда я поймал себя на мысли, что не имею права так думать о Шурке, именно в эту самую секунду я почувствовал в ней что-то простое, человеческое, скрываемое неумелым наигрышем. Да, представьте себе, чем больше я приглядывался к Шурке, тем она казалась мне лучше, чище, женственнее, если хотите, и мою в общем довольно-таки черствую душу больно кольнуло сознание, что и развязность, и показная грубость, и очевидная доступность — все это есть следствие надрыва или надлома и что на самом деле в каждом ее взгляде, в каждом жесте, в том, как она одергивает юбку, чтобы прикрыть свои детские коленки, в том, как прижимает в пепельнице папиросу и сейчас же закуривает новую, скрывается что-то скромное, стыдливое, чуть ли не девичье. А платьице, стираное-перестираное, было коротко ей, и как ты его ни обдергивай, коленки оно закрыть не могло. И как бы она ни пристрастилась к курению, все еще где-то в подсознании, видно, живет чувство отвращения к никотинной горечи, к табачному запаху, вот она и гасит после пяти-шести затяжек папиросу.

В общем, что тут много говорить: чем дольше я приглядывался к Шурке, тем бо́льшая жалость поднималась к ней и мне все труднее было оторваться от ее тоскливых глаз, от ее худущих рук, от ее жалких детских коленок.

И чем дольше я смотрел на нее, тем больше и больше она мне нравилась, и я только и думал теперь, как будет дальше, как все получится у нас со Щипахиным. Сомневаться не приходилось, нам предстояло здесь ночевать: ни у меня, ни у Щипахина не было ночного пропуска. Ну, Фрейдлих, ясное дело, устроится со своей, она и влюблена в него как кошка, а как мы со Щипахиным?

Вот теперь, сейчас, очень много лет спустя, я вспоминаю, что Фрейдлих вдруг ни с того ни с сего поднял тост за Крылова-Галича. За его мудрость, за его целомудрие. Вероятно, каждый из нас в душе частенько подумывал о нем. Интересно, что, когда мы впервые встретились после войны, тот тост ни у кого не всплыл в памяти. Может быть, раньше вспоминать об этом было ни к чему, а теперь, когда я описываю нашу историю, я как бы говорю себе все время: «Вспомни! Просмотри заново, как было дело! Сработай, голова!» — и память послушно снимает, сдирает с прошлого слой за слоем, приоткрывает передо мной забытые мелочи, все то, что я тогда почувствовал или о чем я подумал тогда.

Куда ушло время? И почему так быстро?

И теперь мне кажется: от того, вспомню ли я сию минуту, как мы тогда жили и что с нами происходило, сейчас зависит все на свете — и я сам, и весь мир вокруг!

Мы сидели, пили и ели при синих рождественских свечах, пока Фрейдлих наконец не произнес: