Александр Письменный - Рукотворное море

Дел у Фрейдлиха в Москве было множество. Кого-то у себя в армии он убедил, что в Москве у него есть нужные связи, и ему поручили организовать печатание листовок для Седьмого отдела. Кроме того, он должен был раздобыть для редакции хотя бы одну пишущую машинку, достать подходящий набор клише, «джентльменский набор», на все случаи жизни, так как клише, присылаемые из пресс-бюро, не всегда удовлетворяли редакцию. И еще он должен был для каких-то особых случаев раздобыть высокосортную бумагу. Но все это, конечно, частности.

Самое главное, нет, самое удивительное, заключалось в том, что, всегда независимый и такой уверенный в себе, на этот раз Фрейдлих нуждался в нашей помощи! Во время недавней передислокации попала под бомбежку редакционная полуторка, наповал срубило печатника и тяжело ранило двоих — литсотрудника и корректора. Теперь он не может вернуться в редакцию, не раздобыв в Москве новых членов для газетного коллектива, как он пышно выразился. И печатник, и корректор, и литсотрудник — все они будут зачислены в штат редакции в качестве вольнонаемных. Корректор, она же машинистка-стенографистка, — редкая удача — уже нашлась. И верно, рядом с Фрейдлихом — мы сразу ее не заметили — топталась на тротуаре женщина лет сорока с хвостиком. И шубейка ее с лисьим воротником, и старые туфли на полувысоком каблуке имели такой далекий от войны вид, что мы со Щипахиным даже переглянулись. Дело за печатником и литсотрудником, продолжал между тем Фрейдлих, и мы со Щипахиным увидели, как вдруг у него отвисла челюсть.

— Стоп, ребята! Да вы-то мне и нужны! Вы же можете меня выручить. Слушай, Жорка, ты не окончательно забыл типографское ремесло? А ты, — это он обращается уже ко мне, — знаешь, как твоя должность будет называться? «Писатель армейской газеты» — это официальное название. Красиво? Шик, блеск, раскладные стулья! Что вы тут киснете? Посмотреть на вас — уши торчат у обоих, хоть белье вешай. А шамовка у нас во! — Он поднял вверх большой палец.

— Да ты небось врешь, — только и сказал Щипахин.

Но он не шамовку имел в виду. Он имел в виду предложение Фрейдлиха как таковое. Хотя московская голодуха была для него почти нестерпима и, пожалуй, опасна из-за туберкулеза, в эту минуту Щипахин думал не о харчах. О думал о том, что наконец-то попадет на фронт, куда и должен был давно попасть хороший специалист стрелкового дела. Я видел это по его лицу. О себе он думал меньше всего. Он хотел воевать, бить врага. То, что в армейской типографии ему еще меньше придется соприкасаться со стрелковым делом, чем у себя в тире, его не заботило. Только бы попасть в действующую армию. Как ни клади, Фрейдлих прав, там — фронт, война, а не тыловая тягомотина.

Щипахин и минуты не стал раздумывать, соглашаться или-нет. И даже как-то сразу выпрямился в своем дрянном демисезонном пальтишке, когда понял, что предложение Фрейдлиха вполне серьезно.

Да и я не стал долго колебаться. Кончается мое нелепое фронтовое одиночество, мои грустные скитания, не придется мне больше цапаться с редактором журнала и безрезультатно биться за свои корреспонденции. И медицинская комиссия на сей раз бессильна мне помешать!

Фрейдлих познакомил нас с корректором Плитняковой, она же машинистка-стенографистка. И с той минуты мы уже не расставались, ходили все вместе по делам Фрейдлиха вроде маленькой команды новобранцев. А вскоре мы уже и подвыпили немного, потому что все вместе зашли к Плитняковой и у ее мамаши оказалась непочатая поллитровка, взятая по талону. В те времена во многих учреждениях выдавали рабочим и служащим талоны на водку не без расчета на то, что некоторые пить не будут, в особенности женщины, и водку снесут на рынок, чтобы обменять там на масло или картошку, — таким образом, водка из продукта безнравственного становилась чуть ли не узаконенным способом поднять немного прожиточный уровень населения.

Ее пол-литра мы усидели мгновенно. Да еще «малыша», как теперь выражаются, завалящего «малыша», то есть четвертинку, одолжили на радостях у соседей. Всего ничего, а все же граммов по двести на мужчину и выпало, поскольку Плитнякова и ее мамаша из женской деликатности пили меньше нашего.

Плитнякова осталась дома собираться в дорогу; женщине сборы всегда сложней — нужно и постирать, и погладить, и голову помыть, — а мы пошли дальше справлять на ходу свои неотложные предотъездные дела.

Где-то Фрейдлих добился разрешения, и нас накормили обедом из трех блюд без отрыва талонов, и каждый получил по два куска хлеба; где-то он написал каждому удостоверение на редакционном бланке, что такой-то является штатным сотрудником армейской газеты «Вперед, на врага!», просим, мол, любить и жаловать. И даже приложил круглую печать не то редакции «Красной звезды», не то «Красного воина», а может быть, и «Вечерней Москвы», — не помню, где это случилось, так как Фрейдлих всюду был вхож и везде чувствовал себя как дома. Затем он ухитрился получить по своему и по моему продаттестатам чудесные продукты на много дней вперед, и мы, следовательно, были теперь полностью снаряжены в путь-дорогу.

Вместе зашли мы на телеграф, и я отправил телеграмму жене, что, дескать, самомобилизовался для работы в армейской газете и уезжаю в действующую армию, подробности письмом. А Фрейдлих долго и упорно звонил из автомата какой-то даме, но его переговоры не дали желаемых результатов. Тогда он предложил пойти всем к его знакомым девчатам, и у них мы, чего доброго, заночуем. Мы со Щипахиным с радостью согласились: нам обоим противно было возвращаться в свои холодные, захламленные комнатенки в полупустых из-за эвакуации коммунальных квартирах с лимитированным светом и испорченной канализацией. Да и не хотелось расставаться в такой замечательный день. А может быть, каждый из нас двоих испытывал что-то вроде страха: проснешься завтра у себя дома — и никакого Фрейдлиха нет, никакой перемены в жизни не предвидится. У меня — опять кратковременные поездки в воинские части, работешка кустаря-одиночки, опять никчемная жизнь в ожидании вестей с фронта, беспокойство, как бы не пропустить по радио вечернюю сводку, а у Щипахина — стрельбы по бумажным мишеням.

На десять минут только мы зашли ко мне, я быстро уложил в чемодан нужные вещи, отдал карточку соседке, отдал ей ключ от комнаты, сказав, что квартплату будут переводить, затем минут на десять зашли к Щипахину, и он загрузил свой рюкзак тем, что ему было нужно, и тоже отдал кому-то ключ от комнаты, оставил записку и карточки матери, и мы готовы были отправляться на все четыре стороны.

За мной не водилась слава донжуана, но и ханжой я не числился. Что же касается Щипахина, то скромней его я, честно говоря, не знал человека. Тем не менее нас обоих охватила чрезвычайная резвость, и мы с великой бодростью и победными воплями поскакали вместе с вещами на Никитскую, где в огромном домище, облицованном зеленой керамической плиткой, обитали девчата Фрейдлиха.