Александр Письменный - Рукотворное море

Собственно говоря, ничего необычайного нельзя было усмотреть в том, что историко-литературное исследование привлекло читателей. Теперь такие случаи совсем не редки. Известный пушкинист И. Фейнберг заново прочитал страницы «Истории Петра I» и написал талантливую, увлекательную книгу. Превосходное исследование провел Г. Шторм, изучая полную драматизма судьбу радищевского «Путешествия». К жанру острозанимательных литературных изысканий относятся и работы И. Андроникова, посвященные Лермонтову. Но ждать такого научно-художественного откровения от Крылова-Галича!..

Конечно, не было особой беды, что Крылов-Галич любил обстоятельно рассказывать и обстоятельно выслушивать. Плохо было, что он делал это не от избытка душевности, а, напротив, от полного ее отсутствия. Так, к сожалению, бывает частенько: рассказываешь о чем-нибудь чрезвычайном, очень для себя мучительном, а в ответ какой-то незначительный интерес, неискренние восторги, вялое сочувствие; мне могут возразить: а ты не суйся с исповедью к кому попало, воздержись от неуместной откровенности. Что ж, это, конечно, верно, но Крылов-Галич подчас делал вид, что он именно тот, в ком найдешь сочувствующего слушателя, и этим провоцировал твою откровенность.

Можно не сомневаться, что и Щипахину так же, как мне, не очень импонировали характер Крылова-Галича и его душевные качества. Может быть, на Щипахина произвело особенное впечатление как раз то, что благодаря своей цепкости и скрупулезной наблюдательности наш старый приятель, собственно говоря, однокашник совершил научный подвиг, сумев, как на загадочной картинке, в нагромождении замысловатого рисунка, отчетливо и ясно увидеть, где скрывается олень, а где охотник. Нужно ли говорить о том, что он должен был доказать свою правоту, опровергнуть оппонентов, — словом, стойко бороться за свое открытие. Крылов-Галич успел проделать все в кратчайший срок, сразу после конца войны. И тем не менее как человек он нравился мне теперь меньше, чем тогда, когда мы были молодые.

Мы знали друг друга давно, со школьных лет, мы жили в одном квартале, если путаницу московских переулков между двумя старинными улицами, радиально сходящимися к центру, можно назвать кварталом, и средоточием его для всех мальчишек был заброшенный монастырский двор, где мы играли в футбол и в городки, а когда стали постарше, хороводились с девчонками, и кое-кто из них, да и из нас тоже, лишился невинности на холодных могильных плитах бывшего здесь когда-то монастырского кладбища. По-настоящему, собственно, я дружил только со Щипахиным, и дружба наша сохранилась и после того, как он пошел работать в типографию, примыкавшую тыльной стороной к монастырскому двору. Мы продолжали с ним дружить, потому что нас связывала не только школа. Мне нравилась его необычайная для мальчишки самостоятельность. Он писал тогда стихи, очень странные, как теперь мне помнится, но какие-то свои, по-моему, даже не подражательные, и на все ему было наплевать. Он был очень спокойным, сдержанным парнем, не любил ни притворяться, ни прикидываться, что он представляет собою нечто большее, чем был на самом деле; во что верил — в то верил, что думал, то и говорил. И делал он всегда то, что хотел, — отца у него не было а мать разве только не молилась на своего Жорку. Не вытанцовывалось у него с наукой — ну и черт с ней, профессором он быть не собирается. В тот год, когда его исключили из школы и он пошел работать в типографию, он увлекался стрелковым спортом, и ему гораздо важнее было, сколько очков он выбьет на предстоящих стрельбах, чем отметки в четверти, и самым важным для него было то, что в какой-то там команде мальчиков он считается лучшим стрелком. И действительно, вскоре он стал даже чемпионом не то какого-то клуба, не то московских и юношеских команд.

Уже потом, много, много позже, у него открылся туберкулез, пошли санатории, больницы, наложен был пневмоторакс, и встала даже угроза торакопластики, при которой щипцами выкусывают человеку куски ребер, чтобы сжалось больное легкое и приостановился кавернозный процесс. На торакопластику он согласия не дал, и, помню, долго над ним висел смертный приговор или, во всяком случае, неизвестность.

Таким образом, с карьерой первоклассного стрелка пришлось расстаться, так же как и с типографией. Тогда стал мой Щипахин инструктором в стрелковом тире, не в таком, где бьют из духовых ружей по опрокидывающимся мишеням, а в большом тренировочном, для стрельбы из боевой винтовки. Но и это было ненамного лучше. Одно дело — быть призовым стрелком, другое — тянуть служебную лямку в каком-то тире. Стихов он уже не писал, женился, развелся, попивал будто, из нашего района он переехал, мальчишеские привязанности сошли на нет, общих интересов не осталось, и мы не виделись месяцами, если не сказать — полугодиями.

Что же касается Фрейдлиха и Крылова-Галича, то ни с тем, ни с другим я и Щипахин не были особенно близки. Фрейдлих даже и не учился с нами в школе, и мы водились с ним, поскольку он по вечерам постоянно околачивался на монастырском дворе. Кажется, он также жил где-то поблизости. Правда, до сих пор я помню наши с ним бестолковые споры, очевидно, обязательные для всех ребят такого возраста: кто удачник, а кто неудачник и вообще что такое судьба и счастье? Кстати, до сих пор я не знаю, как на это ответить. Позже короткое время я учился с Фрейдлихом на литфаке Первого МГУ.

Сколько лет прошло с тех пор, как мальчишеские отношения, дружественные или неприязненные, ушли в прошлое! Каждый жил своей жизнью, мало или совсем не интересуясь другими. Снова нас всех вместе свела война.

У Щипахина в доме, где он жил прежде, оставалась мать, и он перебрался к ней обратно, как только началась война, чтобы быть ближе друг к другу. А я тяжело заболел месяца за полтора до войны. Врачи говорили — осложнение после гриппа. Когда же меня привезли в клинику, то на банке для анализа мочи, поставленной под койку, под своей фамилией я прочитал название болезни, и это означало, по моим медицинским представлениям, конец всему — я мечтал быть писателем, а для меня открывалась дорога в инвалидный дом.

Тем не менее на пятую неделю пребывания в клинике у меня реже стало двоиться в глазах, прекратились кровавые рвоты — их вызывало малейшее движение, я выполз из коматозного состояния и начал двигаться, вернее, шевелиться. Тут наступило двадцать второе июня, и меня спешно нужно было забирать домой, так как клиника переоборудовалась под военный госпиталь.

Возникла естественная проблема: на чем перевозить больного? Санитарные машины клиники уже забрало военное ведомство, мать, встретив на улице Щипахина взмолилась о помощи. Но где бедняге Щипахину достать машину? Слава богу, он кинулся к Фрейдлиху, ну, а тот разве только птичьего молока не мог раздобыть, и вдвоем они перевезли меня домой.