Александр Письменный - Рукотворное море

После короткого отдыха в палатке санчасти мы вернулись на КП батальона. Вскоре пришел заместитель командира полка по политчасти. А затем появился и подполковник Петухов собственной персоной. Речей Петухов произносить не стал. Он занял блиндаж Ильева и стал вызывать к себе командиров рот и их заместителей. Он вызывал их по одному и делал накачку: если они дрогнут, не сумеют опознать своих людей, выполнить задания.

По ротам между тем шли партийные собрания, бойцы готовились к предстоящей атаке, густо смазывали жировой пастой и разминали в руках ботинки, подгоняли на себе снаряжение, чтобы ничто не тренькало, не звякало, старшины проверяли подготовку в каждом взводе.

К концу дня тягач Петухова доставил прицеп с посылками из тыла. Они предназначались двадцать седьмому полку, но, я думаю, не без подсказки Петухова, командир полка приказал их раздать целиком в батальоне Ильева.

Двадцать седьмой полк, как я условно продолжаю его называть, формировался в Средней Азии, в его составе было много узбеков и украинцев из числа старых переселенцев, поэтому и посылки были двух родов — одни с восточными сладостями, другие с украинскими лакомствами. Подарков прибыло много, и в батальоне Ильева не было бойца, которому ничего бы не перепало, — один получил добрый шматок украинского сала, другой — кусок халвы с грецкими орехами или расшитый кисет с табаком, третьему достался сушеный урюк и кишмиш, или миндаль, или рахат-лукум, или орехи, застывшие в палочках из виноградного сока, как они называются, чухчула, что ли? Были в посылках крепкие, ручной вязки, носки и варежки из чистой белой шерсти, и хорошие конфеты, полученные где-то в тылу сердобольной женщиной по продуктовым карточкам, или пачка печенья, или с полкилограмма дорогой копченой колбасы, или банка консервов. Только тот, кто знал, как трудно в тылу с продовольствием, мог оценить всю трогательность женских забот.

Ильеву и его штабу достались две посылки — одна узбекская, другая украинская. Нас, газетчиков, естественно, пригласили к командирскому столу. Вечером все в батальоне пировали. Под влиянием обстановки, надо полагать, подполковник Петухов за столом вдруг показался мне прекрасным малым. Мужиковат, пренебрежителен к окружающим, — так ведь это война, а не дипломатический прием. Он сидел как раз напротив меня, рядом с Фрейдлихом, и все пытался объяснить свою сокровенную мысль, как видно не дававшую ему покоя.

— Все это чепуха, вот что я вам скажу, — говорил он и бросал взгляды в мою сторону, приглашая послушать. — Есть медленная подготовка. Скрупулезная, тщательная. Затем — рывок! Каких-нибудь три-четыре часа неимоверных усилий, полная выкладка всей мощности — и наступает твой звездный час, час победы!

Я следил за выражением его лица, и у меня не оставалось сомнения: он твердо верит, что жизнь военного человека к тому и сводится в конце концов — в решительное мгновение он обязан совершить то единственное, что еще вчера, в будничный день, казалось невозможным, даже немыслимым.

Что касается Ильева, то он был настроен элегически, если уместно употребить это слово в отношении военного человека. Он пил не хмелея и все приговаривал, посмеиваясь одними глазами:

— Что слава?! Яркая заплата на ветхом рубище певца!..

Ничего не попишешь, нельзя было отказать Ильеву в пристрастии к общеизвестным сентенциям, и тем не менее, — почему уж так получилось, не знаю, — за популярными изречениями чувствовалась собранность этого человека, его решительность, его устремленность к тому свершению, которое подполковник Петухов назвал звездным часом.

А старший лейтенант Остроухов из команды Ильева острил, подделываясь под общее приподнятое настроение.

— Терять нам нечего, дорогие товарищи, кроме своих цепей! — кричал он, подразумевая предстоящие события.

Подполковник Петухов возразил сердито:

— Отставить, старший лейтенант! Терять нам нечего, кроме цепочки для часов, да и то она у нас кожаный ремешок. — Перегнувшись над столом, он пренебрежительно тронул пальцем ремешок от карманных часов Остроухова, пристегнутый к петле на клапане гимнастерки. — Современный офицер с древними карманными часами… Ну и нравы!

— Почему? — обиделся Остроухов. — Есть и наручные. — Он вскинул руку и показал превосходные артиллерийские часы на запястье. — А вот, — добавил он и вынул из брючного карманчика еще одни часы, именные, — премию получил на гражданке. А вот — с детских лет, подарок матери. — И он вынул из кармана четвертые часы, на браслете. — Кому подчиняется время? Мне! — заключил он с вызовом, и я понял, что, возможно не без влияния командира, в батальоне немного злоупотребляют домашним остроумием.

— Нужен ты времени, как фита русскому алфавиту, — ни с того ни с сего грубо и мрачно обрезал Остроухова подполковник Петухов.

Я мало пил в те дни, подчиняясь врачебному наказу, и сидел за столом молча, слушая, о чем говорят вокруг, и вспоминал весь сегодняшний день — и то, как мы добирали последние километры озерного хождения, и рассуждения Скробуты, кто личность, а кто не личность, и как нас без удовольствия принял командир полка, и бойцов, приходивших в полковую санчасть, и пятерых автоматчиков — они тоже где-то здесь пировали, — и то, как привели к Петухову «языка», захваченного для уточнения обстановки.

Он был в рваных, разношенных, мокрых валенках, в расстегнутой жиденькой серой шинелишке. Он довольно бойко вошел в штабной блиндаж и вытянулся у входа по стойке «смирно». Это был видавший виды солдат. Когда помощник начальника штаба полка, этакий интеллигент-матерщинник со старомодным пенсне на носу, в административном раже сунул к носу пленного кулак, — смотри, дескать, говори правду, — тот не отклонился в естественной защитной реакции. Наоборот, с опытной и деланной наивностью, с желанием убедить присутствующих, а в особенности того, кто ему угрожает, в своей полной капитуляции, он чуть ли не вплотную приблизил лицо к кулаку — бей, пожалуйста. Он знал, что испугом, боязнью получить удар можно лишь разжечь азарт победителя. Левое веко у пленного было чуть парализовано и не полностью открывало глаз. Это особенно заметно стало по фотографиям, которые он вытащил из пустого бумажника, чтобы показать, какие у него хорошие детки и жена. Старый шрам венчал его низкий лоб. Допрашивал пленного полковой переводчик бестолково и неумело, поэтому вмешался Фрейдлих, неплохо знавший немецкий язык. Когда немца спросили, кто взял его в плен, он обвел глазами присутствующих и показал на меня. Это обстоятельство позволяет мне сделать вывод, что в кожаной шапке-ушанке с серым каракулем (она была не казенная, положенная по форме, а своя) и солдатской шинели, подпоясанной солдатским ремнем, я выглядел залихватским воякой…