Александр Письменный - Рукотворное море

Специально кто-то привел автора послушать меня, и после концерта Михаил Михайлович сердечно благодарил, жал руку. Теперь я малость стал сутулиться. А тогда стою над ним колоссом. И лохмы на голове всклокоченные, чисто костромской медведь. Стараюсь сжаться, замереть, чтобы не подавлять его своим величием, да разве с моей комплекцией справишься? А он будто несуразности и не замечает. И нисколько его не стесняет моя громоздкость. Стоит себе, невысокий, стройный, весь какой-то фарфоровый. Лицо у него матовое, чуть отливает желтизной, глаза карие, прекрасные, огромные! И ума в них, душевной тонкости!..

И сказал-то он мне в тот раз что? «Одни, говорит, стареют от работы. Другие, напротив, стареют от безделья. Ну, а я вам скажу, люди стареют от робости». И все. Одну фразу сказал — как вырубил, на всю жизнь.

Я тогда был человеком легковесным, игривым; настроение у меня, не как сейчас, чаще всего шалое, ерническое. А его слова меня так и взяли напрожог! Ах, умница! Ведь это он смеясь сказал. Меня поддел. Мою комплекцию и мое исполнение. Блестящий сатирик, скажу я вам, кумир читающей публики. Вы задумайтесь, какая удивительная вещь: его и простой народ обожал — очень смешно пишет, — и высокая публика — какое мастерское владение русской речью. А пластичность изображения? А глубина юмора?

Теперь, конечно, все позади. И любовь к Зощенко. И доброта ко мне зрительного зала. И поклонницы. И уважение начальства.

Разбирая старые бумаги в тот никчемушный, блеклый вечер, наткнулся я однажды на позабытый негатив. Представьте себе пленку нестандартного размера, что-нибудь, скажем, восемь на двенадцать, наверно, из трофейного фильмпака, хотя и у нас продавались такие до войны. Если приложить ее к черному и найти подходящий угол зрения, то на матовой поверхности смутно можно увидеть черты женского лица. Это она, Екатерина Ниловна. Здесь она молода, не толста, весело показывает здоровые, крепкие зубы, улыбается. Шутка ли сказать — прошло больше двадцати лет! На черном фоне изображение отсвечивает как позитив, но стоит чуть дрогнуть руке, позитивное изображение теряется и вновь проступает чернота негатива, ни дать ни взять негритянка.

Теперь и не вспомнить толком, почему пленка осталась неотпечатанной. То ли я уезжал раньше срока и некогда было ждать, то ли мы про нее забыли, потому что разгорелись страсти и сам оригинал остался при мне, — вот лежит на тахте в затемненном углу, подальше от света настольной лампы, выставив из-под одеяла полное плечико, посапывает в свой упитанный локоток. Ох и заманчивым же это плечико мне когда-то казалось! Для коллекции, что ли, я выпросил или выкупил неотпечатанный негатив? Потому что всех этих Маш, Даш, Катюш, Наташ — поверьте благородному слову — была у меня тьма-тьмущая. Одна была даже по имени Аделаида. Катюха верно потом сказала: катался, как колобок, — и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, и от зайца, от волка, от медведя. Пока она не попалась на дороге, такая занозистая девка, хитрая, вкрадчивая, как лиса. Закрутил с ней роман, хоть и не на всю Европу, да на всю Евпаторию. Она же меня — ам! И скушала.

А надо вам сказать, что больше всего на свете я не любил обижать людей. Даже в молодые годы, когда в организме пошаливает, бывает, этакая непроизвольная жестокосердность, я все же никогда не забывал, что сегодня ты обидел, а завтра — тебя. Бывали, конечно, драмы, и слезы, и обиды. А я тем временем, как Подколесин, все примериваюсь: не высоко ли сигануть из окошка?

И представьте себе преглупейшую вещь — влюбился я однажды, нет, мало того, по уши втрескался в одну девчонку, и свет без нее не мил. Не в Катюху, нет, в ту, что до нее. Ночей не сплю, представляете? Я их раскидывал во все стороны, я ими играл, а тут бегаю по улицам, как мальчик, — не она ли цок-цок на каблучках да вон там завернула за угол? Война кончилась совсем недавно, но она успела округлиться, не знаю, на каких хлебах, должно быть, просто от молодости, — свеженькая, розовенькая, и на руках этакий золотистый пушок. Глазки у нее таинственные, ярко-зеленые, и верхние веки припухшие, прямо как у Симоны Синьоре.

Месяц бился, пока она уступила! А прошло три месяца — и вс-с-с!.. Точно из меня весь воздух выпустили со свистом. Я вам честно скажу — она попросту оказалась опасной. Не было такого пустяка, из-за которого она не затевала бы скандала: то набросится с руганью на водителя троллейбуса — он, видишь ты, рано закрыл дверь; то сцепится с продавщицей в молочном магазине — почему та не принимает чуть-чуть надбитую бутылку; то мне закатит истерику, будто я больно внимательно поглядел на соседку в метро. Честное слово! Нет сомнения, она боялась меня потерять, но, черт возьми, нельзя же до бесчувствия?!

Короче говоря, у моей истерички был такой перебор взбалмошности — ни словами сказать, ни пером описать. Вам бы понравилось, если, скажем, во время ссоры в вас запустят горячим утюгом или плеснут кипятком? А она на все была способна. Поминать про случай, когда по жалобе квартирных соседей приходил объясняться участковый? У них там чуть ли не до драки дело дошло. Не будь я сам дома, когда явился представитель порядка, с моим уменьем обходиться с людьми, не миновать бы протокола. Уломал и соседей, и участкового.

А ее поразительная склонность после каждой ссоры выяснять отношения? И все чаще, все бессмысленней. А ее нетерпимость к инакомыслию, обличающая в ней женщину ограниченную, эгоистичную? Придешь после концерта где-нибудь у черта на рогах, выжатый как лимон, а ее не интересует, как прошло выступление, да сколько раз вызывали, да пришлось ли бисировать. На уме одно: почему так поздно? Да почему выпимши? Да отчего шея пахнет чужими духами, а на рубашке будто пятно от губной помады? Нет, хватит с меня! Покоя с ней не будет, как ни подлаживайся. В самый раз, брат Дольников, уносить ноги подобру-поздорову!

Казалось бы, опыта в этой области мне не занимать стать, однако же, странное дело, начались чисто психологические осложнения: столько душевных сил, видать, вложил я в эту девчонку, будь она неладна, что причинить ей огорчений больше, чем необходимо, не могу, хоть меня убейте. Пришлось повести планомерную подготовку вроде осады, чтобы она сама пришла к убеждению: расстаться нам надо обязательно.

С гастрольной бригадой я долго кочевал по уральским городам и весям. Из Нижнего Тагила — ничего лучшего не придумал — послал сдержанную телеграмму, будто я проигрался в пух и прах, пусть достает денег и высылает для покрытия долга. А я отродясь карт в руки не брал, а если и брал, то осторожно, да только она этого не знала. Затем, упирая на то, что может невзначай потребоваться для домоуправления, подбросил ей справку из диспансера: дескать, у меня открытая форма туберкулеза, результат фронтовых невзгод, хотя посмотреть на меня — это как гений и злодейство, вещи несовместные: я — и палочки Коха. Но фронтовая контузия, между прочим, у меня была. Наконец, послал ей письмо, предназначенное другой женщине, якобы по ошибке вложив его в тот конверт.