Елена Арсеньева - Сердце тигра (Мура Закревская-Бенкендорф-Будберг)

Умирал тихо. Сидел в кресле, склонив голову на правое плечо. М.И. поддерживала его голову. Руки бессильно висели. Вздохнул два раза и скончался».

Всю ночь Мура пробыла наедине с Горьким и не вызвала врачей, даже когда начались кровохарканье и бред.

Утром Липочка решилась-таки войти в спальню больного. Баронесса стояла у окна, прижимаясь лбом к стеклу. Увидев медсестру, она бросилась в другую комнату, рыдая, рухнула на диван, воскликнув:

– Теперь я вижу, что я его потеряла… Он уже не мой!

Мертвый Буревестник полусидел в кресле, свесив голову.

В той же книге помещены воспоминания Липочки – Ольги Чертковой. В свете вышеизложенного они просто-таки трогательны:

«16 июня мне сказали доктора, что начался отек легких. Я приложила ухо к его груди послушать – правда ли? Вдруг как он меня обнимет крепко, как здоровый, и поцеловал. Так мы с ним и простились. Больше он в сознание не приходил. Последнюю ночь была сильная гроза. У него началась агония. Собрались все близкие. Все время давали ему кислород. За ночь дали 300 мешков с кислородом, передавали конвейером прямо с грузовика, по лестнице, в спальню. Умер в 11 часов. Умер тихо. Только задыхался. Вскрытие производили в спальне, вот на этом столе. Приглашали меня. Я не пошла. Чтобы я пошла смотреть, как его будут потрошить? Оказалось, что у него плевра приросла, как корсет. И, когда ее отдирали, она ломалась, до того обызвестковалась. Недаром, когда я его, бывало, брала за бока, он говорил: «Не тронь, мне больно!»

Петр Петрович Крючков в своих воспоминаниях роняет такую фразу:

«Доктора даже обрадовались, что состояние легких оказалось в таком плохом состоянии. С них снималась ответственность».

Ничего себе – снималась! В 1938 году все восемь врачей, лечивших Горького, были расстреляны. Кстати, и Крючков тоже. В эту же компанию попал и Ягода. Двое последних, между прочим, обвинялись еще и в убийстве Максима Пешкова.

Что же касается Муры, то ее оформили как наследницу зарубежных изданий Горького, и вплоть до Второй мировой войны она получала гонорары со всех его иностранных изданий.

Кстати, Сталин сдержал слово – ее больше не трогали. Она уже выполнила свои задания. И некому было напомнить о прошлом: Петерса, завербовавшего некогда «графиню Закревскую» и читавшего ей стихи Пушкина, списали в 1936 году в расход. За ненадобностью.

Вскоре после того, как Герберту Уэллсу, Эйч-Джи, приснился его пресловутый сон – про блуждания по ночным лондонским улицам, про встречу с Мурой с ее «постыдным узелком» под мышкой, про оторванную голову, – вскоре после этого Мура вернулась в Лондон. И как ни был обозлен против нее ее любовник, он не мог не растрогаться, увидев ее слезы, услышав ее рыдания.

От нее Уэллс узнал, что его старинный соперник и бывший друг Максим Горький умер и Мура была с ним в то время.

«Она помогала за ним ухаживать, оставалась с ним до конца, когда он уже был без сознания (она мне описывала это его состояние); что-то непонятное делала с его бумагами, выполняла давным-давно данное ему обещание. Вероятно, там были документы, которым не следовало попадать в руки ОГПУ, и Мура спрятала их в надежное место. Вероятно, она кое-что знала и пообещала никому об этом не говорить. И я уверен, что она сдержала обещание. В таких делах Мура кремень!» – записывал позднее Уэллс.

Блажен, кто верует, тепло ему на свете…

С другой стороны, в наивной, почти детской доверчивости Эйч-Джи была именно что детская всепобедительная мудрость:

«Природа не позаботилась о каком-нибудь утешении для своих созданий – после того, как они послужили ее неясным целям. Нет в жизни человека последнего этапа, отмеченного истинным счастьем. Если мы в нем нуждаемся, мы должны сотворить его сами. Я все еще готов лелеять эту призрачную надежду…

Мура – та женщина, которую я действительно люблю. Я люблю ее голос, ее присутствие, ее силу и ее слабости. Я люблю ее больше всего на свете. И так и будет до самой смерти. Нет мне спасения от ее улыбки и голоса, от вспышек благородства и чарующей нежности, как нет мне спасения от моего диабета и эмфиземы легких. Моя поджелудочная железа не такова, как ей положено быть; вот и Мура тоже. И та и другая – мои неотъемлемые части, и ничего тут не поделаешь…»

Да, так оно и было до самой его смерти, и Эйч-Джи умер на руках возлюбленной женщины.

Умер и Брюс. И Горький. И Петерс. И даже – страшно подумать, не то что сказать! – даже Сталин умер. Ох, Мура умудрилась пережить столько народу, столько народу! А сама дожила до восьмидесяти трех лет.

Последние годы своей жизни она практически не выходила из дому, с удовольствием пила, ела, с удовольствием принимала визитеров. Уэллс оставил ей сто тысяч фунтов, а впрочем, у нее и без этого были неплохие деньги.

Так что не по бедности, а единственно для остроты ощущений, которых ей теперь так не хватало, она порою подворовывала в универсальных магазинах самообслуживания, ничуть не огорчаясь, если попадалась. Впрочем, постепенно Мура перестала ходить и в магазины.

Единственное место, куда ее удавалось выманить из дому, был кинотеатр. Правда, она никак не могла после сеанса вспомнить содержания фильма. Странная вещь: стоило на экране замелькать черно-белым или цветным теням, как перед Мурой с завидным постоянством всплывали кадры другого фильма, самого потрясающего, который она только видела в своей жизни: он назывался «Британский агент» и был поставлен по книге Роберта Брюса Локкарта «Мемуары британского агента». Самого Брюса играл там Лесли Ховард, Муру – Кей Френсис, и снят этот фильм был еще в 1930 году. Тогда Локкарту прислали приглашение на предварительный просмотр, и он взял с собой Муру – ведь это было совершенно естественно!

Однако оказалось, что в зрительном зале они одни: просмотр проводили только для Локкарта. В темноте пустого, огромного зала Мура вновь вернулась в счастливейшие, незабываемые дни своей жизни… Единственные счастливые, как считала она тогда и как думала теперь, на исходе жизни, единственные, которые ей стоило помнить, ради памяти о которых ей стоило жить так долго – так бесконечно, утомительно долго…

По сравнению с этими воспоминаниями ничто не имело для нее значения: ни старые беды и ошибки, ни работа для двух разведок, ни встречи с людьми, которые играли судьбами мира, ни дочь и сын, ни дружба и любовь других мужчин, ни их смерти… ни даже убийство, которое ей пришлось совершить…

И когда она почувствовала, что пытка жизнью скоро окончится, она подожгла автомобильный трейлер, в котором хранились рукописи и ее личный архив. Бумаги, за которые разведки многих стран заплатили бы баснословные деньги, о которых грезили литературоведы и историки, на ее глазах обратились в прах.