Фёдор Сопрунов - Своим путем

Но вот я замечаю, что Анри пытается что-то сказать. Он привстал и, сложив руки рупором, кричит, но я не слышу. Он начинает объяснять жестами.

Ага, понял. Пора ехать на бал.

После ужина студенты-медики, занимающие должности экстернов и интернов, съезжаются из клиник и больниц в большой танцевальный зал, который специально арендуется и украшается на этот вечер. Там царит веселье до самого утра. Но туда приличные девушки не едут.

Попрощавшись с Жаклин и Мириам, мы забираемся в автобус. Мы не успеваем отъехать, как Анри вспоминает о «Пегасе» и начинает громко требовать, чтобы мы взяли нашего верного коня. Все поддерживают Анри.

«Пегас» привязывают тросом к автобусу. Корректный Ги надевает белую рубашку и тщательно заправляет ее в полосатую юбочку. Потом завязывает галстук, натягивает перчатки, поправляет золотые очки и садится за рычаг управления.

Мы доехали до зала Ваграм без особых инцидентов, если не считать глупых шуток прохожих, на которые Ги отвечал с большим достоинством.

У входа в зал празднества нас встречает смешанный отряд полицейских в синих пелеринах и студентов-медиков, облаченных в картонные доспехи римских легионеров с деревянными мечами у пояса. Полицейские стоят шеренгой на тротуаре, легионеры тщательно проверяют группы прибывающих, чтобы не проскользнули посторонние.

Нас пропускают по одному, и, когда приоткрывается дверь, из зала вырываются смех, крики, пение и топот ног. Ошеломленные, мы останавливаемся у входа.

Зал имеет форму подковы, с одной стороны возвышается что-то вроде сцены. Вдоль стены полукругом тянется широкий балкон, или галерея, которую поддерживают чугунные столбы. Эти столбы отграничивают что-то вроде глубоких лож под балконом. В них бочонки вина, грубые столы и скамейки. Врожденная скромность и благоприобретенная на Родине стыдливость не позволяют мне описать художественное оформление этих лож.

Ги выпрямился, Эли попятился к выходу, я приоткрыл рот.

— Сюда! — Пьер первым пришел в себя и показывает рукой на одну из лож. — Устроимся в той ложе с… — Пьер запнулся, — с таким заметным украшением.

После нескольких стаканов вина мы чувствуем себя вполне уютно. Шум и топот кажутся очень милыми, а веселье, клубком перекатывающееся по бурлящему залу, тянет к себе.

Первым встает Пьер. Пригладив всклокоченные волосы, одернув свою юбочку и похлопав себя зачем-то по голому полному животику и волосатой груди, он поправляет очки на носу и с широкой улыбкой выходит в зал.

Эли и Ги попивают вино с философским спокойствием, точно вся эта вакханалия их не касается. Правда, Эли нет-нет да поворачивает свой длинный нос в сторону зала и с трудом сдерживает привычную грустную улыбку. Ринуться очертя голову в этот омут, он, конечно, не ринется. Боже упаси! Но он не прочь наблюдать со стороны и погреться у общего веселья. Что касается Ги, то он просто великолепен. Сознание собственного достоинства так ощутимо облекает его худущее тело, что он кажется в смокинге.

Вдруг, точно пущенный из пращи, к нам в ложу влетает взъерошенный медик и падает на скамейку рядом с Ги. Он оторвался от бешеного хоровода, раскрутившегося по залу с диким гиканьем и свистом. На шее незнакомца повязаны трофеи — дамские нагрудные платочки, а на раскрашенной груди болтается фонендоскоп.

— Ра-разреши, красавица, — говорит он, отдышавшись, и тычет трубкой фонендоскопа в сторону Ги. — Я послушаю твое сердце. Ты умница, что сняла платочек, он мешает выслушать.

Сверкнув очками, Ги встает. Спокойно представляется и добавляет:

— Весьма рад познакомиться. Весьма!

Это сказано так, что взъерошенный медик начинает пятиться на скамейке…

— Гик… — говорит он. — Гик… весьма.

Свалившись с края скамейки, он довольно ловко выбегает в зал на четвереньках.

С минуту я колеблюсь — остаться с Ги и Эли или нырнуть в поток общего веселья?

«Да что я, не мужчина?»

Одернув юбочку, выхожу в зал. И меня закружило.

Далеко за полночь, усталый, потный, я болтаюсь как щепка на волнах пьяного разгула, пока меня, точно прибоем, не прибивает к «нашей» ложе. Прислонившись к чугунной колонне, стараюсь успокоить беспричинный глупый смех, который то и дело поднимается во мне в ответ на взрывы хохота в зале. Осматриваюсь.

Ги ушел. Он пробыл ровно столько, сколько надо было, чтобы не высказать нам осуждения. В ложе Пьер. Собрав вокруг себя небольшой кружок ценителей, он упражняется в остроумии. Сидя прямо на полу, компания остряков выражает одобрение очередному рассказчику, колотя кружками по опустевшим бочкам.

— Где Эли?

Пьер показывает наверх.

— Вознесся на небо?

Подумав, Пьер отрицательно качает головой и показывает на балкон.

Перешагивая через чьи-то ноги и пропуская мимо ушей брань встревоженных парочек, пробираюсь на галерею, где, облокотись на перила, одиноко стоит Эли, спокойно созерцая сверху водоворот человеческих тел.

— Ну что, отплясался, язычник? — приветствует он меня.

Под нами гудит, скачет, гогочет толпа размалеванных чертей. Хватаюсь за перила от мимолетного головокружения.

— «Оно» начинает выдыхаться, — замечает Эли.

— Оно?

— Вон «оно», — кивает он вниз. — Тысяченогое, тысячеголовое, тысячегрудое, двуполое чудовище. Пора по домам.

— Ладно, поехали. Иди к выходу, я поищу Анри.

Иду вдоль галереи, заглядывая в укромные уголки. Всюду слышатся шушуканье и приглушенный смех.

Под лестницей сидят две девушки из кабаре, устало прислонившись к стене.

— Когда взрослый — еще ничего, — говорит одна вполголоса, — но когда такой маленький болеет. Жалко его…

— Скоро пойдем спать, — отвечает другая, зевая.

Теперь я чувствую, как я устал. Где Анри?

Нахожу Анри на лестничной площадке. Он сидит на ступеньках, прижавшись спиной к чугунным перилам. Какая-то девица, свернувшись клубком у его ног, спит, положив голову ему на колени. На ее усталом накрашенном и густо напудренном лице темными полосами остались следы подсыхающих слез.

— Хорошо, идем, — соглашается Анри. Погладив спутанные волосы, он осторожно перекладывает голову девицы на ее согнутую руку. Она вздыхает и по-детски чмокает губами во сне.

Анри встает. Пошатнувшись, он хватается за перила и на минуту закрывает глаза.

Потом пристально смотрит в зал, точно впервые замечает царящий внизу разгул. Его нос с горбинкой вызывающе подается вперед, на скулах обозначились желваки, черные глаза смотрят в упор, не мигая.

Анри мертвецки пьян.

— Веселятся… изо всех сил. В поте лица своего, — говорит он язвительно. — Впустую! Ни любить, ни веселиться они не умеют. Телом, сердцем и душой. Не так это легко, как кажется, любить. А это — просто à fleur de peau — поверхностно!