Фёдор Сопрунов - Своим путем

Из боковых улиц выбегают молодые люди. Над толпой мелькают трости.

— Долой республику! Францию французам! Бей коммунистов! — доносится до нас.

Ворвавшись в колону преподавателей, группа молодчиков орудует палками. Толпа пятится. Седая женщина отводит в сторону старика профессора. Он потерял очки, кашне висит на плече.

— Ну это слишком! — Из Сорбонны выбегают студенты.

Но тут с внезапным взрывом возмущения толпа смыкается. Я увлечен в водоворот спин. Над головами мелькают трости. Потом одного за другим толпа выплескивает молодчиков. Помятых, всклокоченных, без палок и беретов. Под свист и улюлюканье они скрываются в переулке. Чтобы поддержать своих, в окнах и на балконах затягивают «Марсельезу».

Нападение остановило движение колонны. Люди стоят плотной стеной. Услышав «Марсельезу», они поднимают головы. К окнам тянется море вскинутых кулаков.

— Наша «Марсельеза», наша! — негодует рабочий рядом со мной. Он подхватывает припев.

И вдруг, точно по команде, толпа грянула «Марсельезу». В такт заколыхались поднятые кулаки.

В ногу, под гимн французской революции шагают ряды. Балконы и окна опустели.

После этого выступления и до прихода к власти Народного фронта Латинский квартал переживал период неопределенности и нарастающего напряжения. Было не до «мономов».

Студенты сразу повзрослели. Латинский квартал перестал существовать как замкнутый в себе мирок. События, потрясавшие Европу, ворвались в Латинский квартал. Стычки между традиционно правыми студентами медиками и юристами, с одной стороны, и традиционно левыми «сорбоннарами», с другой, перестали походить на забавы, после которых соперники нередко собирались вместе за кружкой пива. Появилась настоящая враждебность, которая постепенно росла. Каждый выбирал свой путь. И каждый понимал, что это всерьез и надолго.

Моими друзьями стали Анри и Роберт. И Тильда, с которой мы теперь встречались в Латинском квартале, бывали на митингах и дискуссиях. Тильда как-то сразу повзрослела. Элегантная, в широком шотландском пальто, фетровой шляпке с полями, замшевых перчатках и спортивных туфлях, она сразу вошла в напряженную атмосферу того времени. Точно ждала ее. Странно, что я не видел ничего особенного в том, что она, почти девочка, так быстро и естественно стала разделять наши тревоги и надежды. Более того, она была всегда впереди, требовательная, нетерпеливая.

В Латинский квартал стали заходить продавцы «Юманите», чего раньше никогда не было. Помню, как однажды двое солидных студентов-юристов в золотых очках прижали к стене молоденького парнишку, продававшего «Юманите». Прикрывшись кипой газет, парнишка побледнел, ожидая, что его ударят: юристы медленно сняли очки, спрятали их в нагрудный карман пиджака.

Я колебался. Юридический факультет был рядом. Но Анри быстро подошел, кивнул юристам, попросил газету и долго рылся в карманах, подбирая мелочь. Юристы нерешительно отошли.

Тильда сердилась на меня два дня: «Ты почему не вмешался?»

А потом был Народный фронт. Митинги, собрания, споры. Волна, зародившаяся в пригородах Парижа, захлестнула Латинский квартал. По бульвару Сен-Жермен проходили колонны рабочих с красными флагами.

«Blum, à l’action!» — «Блюм, действуй!» — кричали мы со всеми, когда в кино мелькали кадры кинохроники из Испании.

Юристы, медики, комиссариат полиции притаились. Запахло войной.

Поздно ночью, после митинга в зале Мютюалите, я провожал Тильду домой. Она была возбуждена, ее щеки горели.

Прощаясь, Тильда посмотрела мне прямо в глаза и спокойно сказала: «Я не Тильда, я — Наташа».

На крутой улочке Ялты, заселенной греками, — их дразнили «пиндосами», — в стареньком доме с верандой жил портной Аким Будянский. С женой-гречанкой. У них было семеро детей.

Подрастая, дочери портного сменили отчество «Акимовна» на более изысканное «Александровна». Сыновья остались «Акимовичами».

Кажется, кровь всех народов Юга и Востока смешалась в семье Будянских — шумной, по-южному беспечной, всегда готовой перессориться по пустякам и тут же помириться. Выражение «устроить греческий базарчик» до сих пор бытует в нашей семье. У Будянских из поколения в поколение кто-нибудь из детей рождался с необычными черными глазами — властными и дерзкими. Портной полушутя говорил, что его прапрабабушка согрешила с ханом бахчисарайским и с тех пор нет-нет да прорвется на свет божий ханская кровь.

В восемнадцатом году после грандиозного «греческого базарчика» дом портного опустел. Сыновья-подростки ушли в Красную Армию. Сверкнув черными глазами, гимназистка Шура объявила, что уходит с ними. Никто не посмел ее удержать.

«Шура-комсомолка», «Шура-шифровальщица». Ее давно уже нет, но и сейчас бывает, звонит телефон в нашей московской квартире, и старческий голос справляется о ее судьбе. Один из тех, кто знал ее на фронтах гражданской войны или в конспирации, вспомнил свою молодость. Незабытая, незабываемая Шура.

В течение долгих лет я ничего не знал о прошлом Александры Александровны, но с удивлением и легкой тревогой следил за взглядом ее черных глаз. Прямой, решительный, иногда вызывающий и дерзкий, он легко окрашивался иронией и презрением. Шура никогда не переставала оценивать людей по мерке своей бурной юности.

На другой окраине российской империи — в Прибалтике, — в Скулбергской волости на бедном хуторе батрачил Христиан Биркенфельд. За многие поколения тяжелого подневольного труда сложился характер Биркенфельдов — неторопливых тружеников, внешне сдержанных, в душе строптивых и своевольных, как все истинные латыши. Сохранилась семейная библия Биркенфельдов. Откройте ее. С обратной стороны обложки четким готическим шрифтом выписаны имена тех, кто родился в семье с начала девятнадцатого века. Имена выстроились аккуратным столбиком, торжественно! Авраам родил Исаака, Исаак — Иакова… В конце выцветшего списка имена: Ян, род. 1894 г. Кристина и Мильда.

Ян пошел учиться в учительскую семинарию в Вальмиера, вступил в марксистский кружок, стал революционером. Редактор партийной газеты, красный латышский стрелок, участник первой революции в Латвии и гражданской войны, Ян прошел большой и трудный путь. Он работал на революцию с тем упорным спокойствием, с которым его отец вспахивал и засевал скудную землю: после непогоды неизбежно настанет лето и взойдет урожай.

В Старой Риге, на площади у Даугавы, стоят плечом к плечу три латышских стрелка. Из гранита. Ян был похож на одного из них.

Вскоре Христиан Биркенфельд остался в полном одиночестве на своем отдаленном хуторе. Вслед за Яном ушли в революцию Мильда и Кристина. Старый Христиан детей не осуждал: считал, что если принято решение, то на всю жизнь.