Фёдор Сопрунов - Своим путем

— Увижу. Мы будем вместе.

— Тод, у вашей любви нет будущего. Откажитесь от нее.

— Я люблю Тильду.

Франц Францевич долго молчал. Потом посмотрел на меня дружелюбно, почти с симпатией.

— Вы можете видеться с Тильдой. Но только с моего ведома.

Я шел домой по бульвару, перебирая в кармане пальто горячие каштаны. Дождь кончился. В лужах отражались крыши и голубое небо. Я чувствовал, что после разговора с Францем Францевичем что-то произойдет, видимо, серьезное. К лучшему? Или худшему?

Ждать пришлось недолго. Когда мы встретились, обычно молчаливая Тильда говорила возбужденно, черные глаза сверкали.

— А я? Ты обо мне подумал, когда пошел к моему отцу? Ты со мной посоветовался? Предупредил меня?

Я молчал.

— Значит, я ничто? А меня ты спросил, хочу ли я оставаться с тобой? Хочу ли я твоей жизни?

— Тильда…

— Что Тильда?

Я был подавлен, не знал, что сказать. Я чувствовал себя виноватым и не понимал в чем.

— Я люблю тебя.

Лицо Тильды дрогнуло, она отвернулась.

— Ты уедешь?

Тильда не ответила.

Наши встречи стали совсем редкими. На митинги мы не ходили, Франц Францевич запретил. Мы просто бродили по улицам, молчали. В этих встречах больше не было радостного возбуждения, ожидания счастья, как раньше, их заполняла тихая нежность и горестное предчувствие неминуемой разлуки.

Во время одной из прогулок вдоль Сены дул холодный ветер, шел дождь. Тильда простудилась. Она болела тяжело и долго. Если вечером она была одна и Жанно спал, она звонила мне по телефону, нарушая запрет Франца Францевича, и я приезжал к ней тайком.

В пустой квартире было тихо. В халатике и шерстяных носках Тильда сидела на диване рядом со мной, обхватив ноги руками и прижавшись щекой к коленям. Черные глаза, больные и грустные, задумчиво смотрели на меня. Тихие минуты счастья, просветленного, нежного. Беспомощного.

Когда хлопала дверь лифта на лестничной площадке, Тильда провожала меня на кухню и тихо закрывала за мной дверь на черную лестницу.

Однажды вечером мы сидели, как обычно, на диване. Молча. Мы очнулись, когда хлопнула входная дверь. Родители Тильды нас застали в гостиной.

Стою растерянный. Тильда низко опустила голову.

— Иди к себе, — сухо сказала Августа Карловна.

Тильда вышла.

— Вы знали, что нас нет дома? — спросил Франц Францевич, не подавая руки. Он пристально посмотрел на меня. Я кивнул.

Чтобы скрыть растерянность и стыд, я отвернулся к стене. Там висела фотография молодой женщины. Она смотрела на меня с любопытством и грустью. На фотографии была надпись: «Латвия. 1930 г.».

— Слушайте, Тод. Я разрешил вам видеться с Тильдой только открыто, с моего ведома. Почему вы пришли тайком?

Я промолчал.

— Я предупредил, что все это ни к чему. Мы уезжаем. Вы с Тильдой больше не встретитесь.

— Я люблю ее.

Франц Францевич отошел к окну и стал смотреть в темноту.

— Идите домой, — сказал он наконец, не оборачиваясь.

Я долго стоял на улице и смотрел на окно Тильдиной комнаты. Оно тускло светилось сквозь легкий туман.

Между Тильдой и мной встала глухая стена.

В смятении и отчаянии я обратился к отцу. Инстинктивно. Отец листал газету и курил, покусывая янтарный мундштук.

— Пап, Тильда должна остаться.

Отец не опустил газету.

— Я люблю Тильду.

Наступило молчание. Потом отец буркнул из-за газеты:

— Не хочу учиться, хочу жениться!

Перед сном мама, как обычно, зашла ко мне в комнату. Положила руки мне на плечи.

— Тебя подменили. Что с тобой?

Подождав немного, мама спросила тихо:

— Ты не доверяешь мне?

— Мам, послушай. Это будет большим несчастьем для всех нас, если Тильда уедет.

Мама наклонилась ко мне.

— Может быть, ты мне все расскажешь? Как раньше…

Не дождавшись ответа, мама выпрямилась.

— Ну, как знаешь. Живи своим умом.

Шли дни. Я лишился покоя. По ночам я часами сидел перед открытым окном. Почему она отдаляется, становится чужой, почти враждебной? Что же дальше?

Алька как-то проснулся и увидел, что я сижу в темноте за письменным столом.

— Слушай, так нельзя! — возмутился он. — Посмотри на себя. Что, неандертальцы не уступают? Она когда уезжает? На той неделе? Да поговори ты с ней окончательно и делай «по своей голове»! Живите пока в твоей «зубрилке», на шестом этаже.

Мое молчание не обидело Альку. Шлепая босыми ногами, он заходил по комнате.

— А они не уступят. И отец не уступит, и ее родители не уступят. У них примитивное… — Алька поискал русское слово, не нашел и просто шлепнул себя по лбу. — Это у всех после тридцати. Неандертальцы отступают только перед фактами. Фактами! Понимаешь? Но теперь уже поздно. А ты дурак, что раньше не понял.

Я не огрызнулся, и это еще больше встревожило брата.

— Слушай. У меня есть немного денег, и я еще выпрошу у отца. Давай удерем с нею. Вы поженитесь инкогнито. А после факта вернетесь.

Я отрицательно покачал головой.

— Ну, если ты тряпка, то я поговорю с нею. Отдам ей ключ от твоей «зубрилки». Женщины умнее!

А потом было последнее, нежданное свидание. Тильда пришла ко мне в «зубрилку» — так мы называли с Алькой комнату для прислуги на шестом этаже. Там я раньше занимался, когда усиленно изучал биохимию. Пришла возбужденная, чужая.

Не снимая перчаток и шляпки, она стояла у окна и говорила с вызовом:

— Любовь свободна… Понимаешь, свободна!

Я молчал и, сидя на диване, смотрел на нее.

— Не хочу зависеть ни от кого… От тебя тоже. Хочу быть свободной! Буду летчицей…

Я молча смотрел на нее. Незнакомая, гордая амазонка, проснувшаяся в молчаливой Тильде. Откуда?

А потом вдруг что-то в ней надломилось, и она снова стала прежней, моей.

Она спит, уткнувшись в мое плечо. Я прижимаю ее к себе — на узком диванчике тесно вдвоем — и машинально рассматриваю формулы химических соединений, которые я когда-то написал забавы ради на стенах и низком потолке «зубрилки».

Буря чувств улеглась. Между нами исчезла отчужденность, впервые после того, как были сказаны те злосчастные слова. Пропало ощущение обреченности. Огромное спокойное счастье переполняло меня. Рано или поздно мы будем вместе.

Прощанье было торопливым, точно мы расставались совсем ненадолго.

Надев фетровую шляпку и натянув перчатки, Тильда остановилась на пороге, оглядела «нашу» комнатку и упавшим голосом сказала:

— Если бы только у меня был ребенок от тебя. Чтобы не быть совсем одной…

За окном сверкают огни Москвы. Наташа спит. Сейчас допишу о том, как мы расстались, и покурю перед сном.

Ты всегда была умнее, тоньше, мужественнее меня. Ты чувствовала и понимала больше. Прости меня за то, что я не был тогда мужчиной. Что не мог взять тебя в свои лапы и понести нехоженой дорогой по целине, навстречу надвигавшейся буре.