Фёдор Сопрунов - Своим путем

О чем думал Христиан по вечерам, листая семейную библию? Гордился ли он тем, что Ян и Кристина были где-то там, в Советском Союзе? Или с горечью думал о Мильде, осужденной судом буржуазной Латвии на длительное тюремное заключение? Или просто скорбил, что список имен на обложке старой библии не будет продолжен?

Москва. Одна тысяча девятьсот двадцать шестой год.

С Яном Биркенфельдом и Шурой Будянской прощались товарищи, провожая их на Запад. Они ехали по партийному заданию.

С Яном и Шурой уезжала худенькая черноглазая девочка — четырехлетняя Наташа. Дочь Шуры от первого брака.

Несколько слов, «Я — не Тильда, я — Наташа», сказанных сорок пять лет назад, определили не только течение, но и суть дальнейшей жизни. Судьба иррациональна или кажется такой, потому что мы не можем или не желаем видеть те глубинные, часто неосознанные течения, которые определяют нашу судьбу.

Слова Тильды ошеломили меня. Точно земля зашаталась под ногами. Видимо, я уже любил эту странную черноглазую девочку, хотя и не сознавал этого в полной мере.

Спокойно. Спокойно. Прокрутим еще раз в памяти старую киноленту и попытаемся разобраться, понять. Только не сбиваться на сентиментальность, на «сюсюканье», как говорил отец.

Первая любовь — восторги, боль и ревность, ошеломляющее открытие души и тела любимого человека! Сейчас, в конце жизни, я не очень ценю все это. Все это не более чем буря в стакане воды.

Но вернемся к Парижу и вспомним, кем я был тогда. Любопытным гибридом французского начала с русским. Русская и французская струи долго не хотели смешиваться. Виною было болезненное честолюбие — характерная черта детей эмигрантов. Приведу маленькую деталь. В лицее, желая блеснуть литературными способностями, я как-то написал сочинение на тему «Ссора двух приятелей». Я взял и перевел на французский язык повесть Гоголя о ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, поместив действие в современную Францию. Учитель усомнился тогда в моем здравом уме, а товарищи долго смеялись над моим опусом. Это больно задело меня. В студенческие годы я чем-то напоминал пирог: русская начинка из Тургенева и Толстого с прочным внешним покрытием из французских классиков и современных писателей. Мои мечты о будущем были обычными мечтами моих сверстников: наука, врачебная карьера, интересная жизнь в кругу интеллигентных свободомыслящих людей. Комфорт, обеспеченность, широта взглядов.

Тильда вошла в мою жизнь в Пуаньи. Вошла с той интимной, русской стороны, которую я старался скрыть от знакомых французских девушек, опасаясь их иронии. Тильда была подростком, когда мы подружились, я не стеснялся ее. А теперь она была в курсе всего — мечтаний, планов на будущее. Она была как всегда молчаливая, замкнутая в себе. Кажется, меня задело ее молчание. Потом пришло опьянение. Неожиданно. И закрутило нас. Будущее казалось мне простым и ясным.

И вдруг…

Теперь о Тильде. Она была сложной, необычной натурой. Но она молчала. Я не знал ее. Вся борьба с нею, все радости и отчаяния были впереди.

Почему Тильда доверилась мне тогда? Ни разу я не спросил Наташу об этом. Сам я до сих пор не могу ответить определенно. Хотя и думал над этим всю жизнь.

С детства Тильда носила тайну в себе. Тайну, которая отгораживала ее от всего мира. Она была с раннего детства одинока. Отчаянно, высокомерно одинока. Я стал ее первым другом. Я всем делился с нею во время прогулок в Пуаньи и не требовал ответа — я привык к ее вечному молчанию. Проснулась ли в ней тоска по дружественному участию, потребность выйти наконец из своего одиночества? Она ведь знала, что я не предам ее.

Нет. Уверен, что это не могло заставить Тильду открыть чужую тайну.

Потом Тильда полюбила меня. Много раньше, чем я стал замечать ее. Она ревновала меня к Латинскому кварталу, студенткам, с которыми я встречался. Она отчаянно ждала ответной нежности, нуждалась в опоре в жизни. Но и это не могло заставить Тильду заговорить.

Еще позже мы вместе окунулись в бурные, захватывающие события. Митинги, война в Испании, Народный фронт. Тильда знала, что я искренен. Конечно, ей хотелось, чтоб я знал, что она мечтает о подвигах, чтоб я восхищался ею. Но и этого было недостаточно, чтобы она открылась.

Наконец Тильда стала моей. Что произошло тогда с одинокой, молчаливой девочкой, с детства привыкшей скрывать свои чувства и мечты?

Она сказала только: «Я — Наташа». Ничего больше. И никогда не повторила эти слова. Замкнулась в себе.

Что означали эти слова? Сближение или вызов? Или призыв, на который я не умел ответить?

Угадала ли она клетку-западню? Испугалась ли она тогда — на всю жизнь — власти, которую мог приобрести над нею любимый? И, в отчаянии спасая себя, замкнулась в своей дикой гордости?

Как трудно стало после сказанных ею слов.

Подняв воротник пальто и отвернувшись от дождя, стою на бульваре у круглой будки для афиш и жду Тильду. Порывистый ветер бросает мокрые платановые листья в лицо женщины на афише. Прижимая к груди ребенка, женщина смотрит вверх на падающие бомбы. По плакату стекают крупные капли дождя. Точно слезы. Написано: «Испанские дети голодны, дайте им молока».

Недобрые вести идут из Испании. Берега блокированы итало-немецким флотом, в помощи отказано. Официальная Франция умывает руки.

Думаю о родителях Тильды. Вспоминаю о мелочах, на которые я раньше не обращал внимания. Как-то летом, когда мы ехали на юг, Августа Карловна вышла из машины и долго смотрела вдаль, где небо сливалось с бескрайним полем. У нее было такое странное лицо, молодое и жесткое. И прищуренные глаза, властные и нетерпеливые. О чем вспоминала она, вглядываясь в просторы полей? И как она взорвалась, когда отец похвалил Муссолини, сумевшего «навести порядок в своей стране»! А Франц Францевич? Всегда сдержанный, непроницаемый, как странно он улыбнулся, когда наш дальний родственник — Пантелей Кручинин — рассказывал при нем о бегстве белой армии из Крыма в конце гражданской войны.

Франц Францевич давал мне иногда книги о зверствах гитлеровцев в немецких концлагерях. Но почему он сердится, когда узнает, что Тильда ходит со мной на антифашистские митинги? И потом, он говорит, что занимается оптовой торговлей сухофруктами и ничем другим не интересуется, а сам знает во всех подробностях обстановку на гвадалахарском фронте.

И еще. Как странно он сидел, прикрыв глаза рукою и не проронив ни слова, когда мы были в зале Плейель на концерте Ансамбля песни и пляски Красной Армии — «хора Александрова», как говорили в Париже.

В то тревожное предвоенное время газеты были полны сенсаций: тайная отправка оружия в Испанию, террор «кагуляров» в Париже, проникновение «пятой колонны» Гитлера во Францию. Вспомнилось «дело Кутепова», «дело Саблина», таинственное исчезновение генерала-белогвардейца Миллера, слухи, которые ходили об исполнительнице народных песен Плевицкой.