Фёдор Сопрунов - Своим путем

Образ Франца Францевича не вязался с этими детективными историями. Я верил ему, ощущал его внутреннюю цельность и честность.

Хотя не все ли равно? Разве в этом дело?

Меня беспокоила Тильда. Что-то произошло с нею. Какая-то тень пробежала между нами.

Капля дождя упала за шиворот, я поежился и вдруг увидел Тильду. Она стояла рядом. Внимательно, испытующе смотрели на меня черные глаза из-под края фетровой шляпки.

— Пойдем.

Зимний велодром нас оглушил гулом толпы и сиянием огней. Светлыми конусами падает свет висячих ламп.

— Откройте границу! — скандирует толпа, заполнившая огромную овальную чашу велодрома.

Над эстрадой на фоне французских и испанских флагов крупные буквы: «No pasarán, y pasaremos».

У трибуны белая надпись на красной материи: «Лучше быть вдовой героя, чем женой труса». Гремит музыка.

— Пассионария! Пассионария! — несется вдруг со всех сторон. Люди подаются вперед.

На трибуне высокая женщина в черном. Ее грудной голос срывается от горечи и страстной надежды. Голос «оттуда». Голос погибших и сражающихся. Он не просит, он взывает.

— Берегитесь! Сегодня мы, завтра будет ваш черед!

Все встают. Звучит гимн Риего, потом «Интернационал». Я хотел взять руку Тильды, но она вся напряглась. Что с нею?

На обратном пути мы остановились на набережной Сены.

— Почему твой отец не хочет, чтобы ты ходила со мной на митинги?

Тильда отвернулась.

— Ну что случилось?

Тильда не отняла свою руку, но и не повернулась ко мне.

Когда я пришел домой, в разгаре был очередной «семейный скандальчик». «Отец загремел с Олимпа прямо на меня», — говорил потом Алька. Хотя виноват был он сам. Он попросил у отца увеличить карманные деньги. На «подружку»!

В буржуазных французских семьях считалось естественным, чтобы отец давал сыну-студенту деньги на «подружку». Но в нашей семье эти слова произвели впечатление разорвавшейся бомбы.

— Что?! — рявкнул отец, когда понял.

Отец бушевал. Мама молчала, бледная и отчужденная. Алька оправдывался, ссылался на физиологию. Кончилось тем, что Алька всхлипнул.

Наконец отец угомонился и тоже прослезился:

— И я был когда-то… молодым.

Алька с отцом обнялись.

Растроганный, с оттенком гордости за сына, отец решил увеличить Альке карманные деньги.

— Только смотри, — отец постучал пальцем по столу, — чтоб это не мешало учебе! Чтоб всегда была голова на плечах!

— Кто она? — сухо спросила мама.

— Маруся! — отвел отец этот неуместный вопрос и повернулся ко мне: — И тебе тоже?

Я пожал плечами и ушел к себе. До чего же они мне все надоели! Стали чужими.

Не зажигая лампы, я сидел за своим столом и думал о Тильде. Почему она отдаляется от меня?

Мамины руки легли мне на плечи.

— С тобой что-то неладно. Что с тобой?

Я не ответил.

Завершался тревожный 1937 год. Продолжал отбиваться Мадрид. В Испанию отправлялись добровольцы. В газетах писали о боях на гвадалахарском направлении. О гибели журналиста Деляпрэ.

Помню, мы шли в огромной толпе от площади Республики до Клиши, провожая катафалки с убитыми антифашистами. Стройная, элегантная Тильда шла рядом со мной, и казалось, все снова было в порядке, исчезло непонятное отчуждение, мучившее меня. Казалось, снова рядом со мной прежняя Тильда из Пуаньи, молча шагавшая по лесу, засунув кулачки в кармашки замшевой курточки.

Мы возвращались по набережным, перешли через старинный Новый мост на острове Ситэ и за памятником Генриху IV свернули в маленький сквер, выступавший в виде мыса между рукавами Сены.

Я расстелил плащ, и мы сели на плоские камни набережной. Под ногами журчала вода. По ту сторону реки справа и слева сверкали набережные. Пробегали огоньки автомашин. На мостах, перекинутых через Сену, горели цепочки фонарей.

Мы сидели молча, не шевелились. Мне хотелось обнять Тильду, но я знал, что, если я попытаюсь это сделать, она напряжется, станет чужой. Тильда смотрела на воду и молчала. О чем она думала?

Дул холодный ветер. Вода гулко шлепала о камень.

Я чувствовал себя одиноким. Два слова, сказанные Тильдой, отрезали меня от друзей, брата, родителей. Но и между нами легла невидимая преграда. Тильда была рядом — протяни только руку, — но я знал, что внутренне она настороже, обороняется от меня. Я чувствовал, что ей тяжело, что она мучается. И упрямо молчит. И я не знал, что сделать, чтобы вернулась прежняя Тильда.

Постепенно я запустил занятия, перестал работать на кафедре биохимии, реже встречался со своими друзьями в кафе Латинского квартала. И они стали раздражать меня.

Дома начались скандалы. Я не мог слушать самодовольные рассуждения отца, который не одобрял митинги и демонстрации.

— Да раздавят скоро твою Испанию. Гитлер и Муссолини наведут там порядок. Народ? А что народ? Чем он их выгонит? Серенадами, что ли? А оружия Франция не даст. И воевать из-за Испании не будет. А если сунется, Гитлер Францию разобьет. В два счета. Политиканы болтают, народ митингует.

Анархия!

Для отца хуже анархии ничего быть не могло.

— Ну, если Гитлер разобьет Францию, то и твою Россию тоже.

— Что?! — взорвался отец. — Пусть сунется!

Особой логикой отец не отличался.

— И прекрати митингование! Учиться надо, а не анархию разводить. И нечего с Тильдой шататься.

Отец был в ссоре с Берзинями, и они у нас не бывали.

Не знаю, когда у меня родилась мысль поговорить с Францем Францевичем. Больше было не с кем.

Я не очень сознавал причины, толкнувшие меня на этот шаг.

Сейчас, при зрелом размышлении, я думаю, что их было две.

Во-первых, я ощущал искреннее расположение ко мне Франца Францевича, который не подозревал, что наша дружба с Тильдой зашла так далеко. Мне было тяжело его обманывать. А после слов, сказанных Тильдой, стало еще тяжелее.

Во-вторых, и это, вероятно, было основной причиной, я боялся потерять Тильду и надеялся, что, поговорив с Францем Францевичем, сниму ту невидимую преграду, которая возникла между Тильдой и мной.

Глупая самонадеянность молодости!

Франц Францевич сидел в своем кабинете и устало смотрел в окно. Впервые я его видел таким подавленным. На столе перед ним лежали свежие газеты.

Франц Францевич не сразу заметил меня и не сразу понял, о чем я говорю.

— Я люблю Тильду, — повторил я негромко.

Франц Францевич потер виски и как-то странно посмотрел на меня.

— А она?

— Она тоже.

— Вы говорили с родителями?

— Нет. Отец будет против.

Франц Францевич долго молчал, думал.

— О чем вы говорили с ней?

— Мы будем жить вместе.

— Еще о чем?

Я промолчал.

Франц Францевич встал, прошелся по комнате и снова тяжело сел за стол. Он как-то невесело улыбнулся.

— Мы уезжаем. Тильду вы больше не увидите.