Фёдор Сопрунов - Своим путем

Входят Моника и Элиан.

— Что шумите, ребята?

В присутствии студенток, особенно Элиан, которая недавно примкнула к нам, точка зрения Анри кажется более убедительной, доводы Жака — необоснованными. Девушки сообщают, что на Буль Мише собирается противник.

Даже Марсель бросает свои записи. Спускаемся к Буль Мишу. Мы взялись под руку и бесцеремонно занимаем весь тротуар. На несколько минут жизнь снова проста и увлекательна.

А на следующий день опять химия и брошюрки. И опять на душе тяжело.

В тихом переулке за медфаком — библиотека «Международного издательства».

Я изменил библиотеке Сорбонны и провожу здесь свободные часы. Среди стеллажей с политической литературой. Маркс, Ленин. Краткий курс. Совсем новенький, пахнущий клеем.

На стене рисунок из «Юманите»: Гитлер кричит в микрофон, а за его спиной, в концлагере, палачи истязают заключенных в полосатой форме.

Пожимаю плечами: «Чушь какая! Прямо страсти-мордасти! Переборщил художник».

Присаживаюсь на подоконник.

За окном дождь и порывистый ветер. Как тогда, когда я ждал Тильду на бульваре. «Бросила меня. Забыла… ну и пусть. Хватит!»…

Я решился и позвонил Моник.

Мы шли ко мне молча. Я перебирал теплые, послушные пальцы Моник и ждал, пока уляжется ощущение тоскливой тревоги. Моник с упреком взглянула на меня, но не отстранилась.

Сгущаются сумерки в «зубрилке». Черным крестом выделяется переплет окна на фосфоресцирующем холодном небе.

Ну вот и все. Стоило столько колебаться и мучиться?

Зачем я позвонил Моник? От себя я не ушел и уже знаю, что буду тяжело расплачиваться.

Тоска по Тильде не прошла. Когда я потерял Тильду?

В «Ателье» играли «Земля круглая» Андре Салакру и «Савонаролу». Возвращаюсь с Робертом после спектакля. На набережной Сены, против Палаты депутатов, — железобетонный блиндаж. Он здесь со времен путча правых, пять лет назад.

Как мир изменился за эти пять лет!

— Хорошо, мы против. Но во имя чего?

Роберт молчит. Потом говорит то, что я уже слышал много раз:

— Нельзя отрицать одного Савонаролу ради другого.

— Так во имя чего?

— Во имя человека. Его духовных ценностей.

— Они в действиях, эти ценности. Не в словах.

Роберт пожимает плечами.

— Но и не в верноподданстве!

Это наш давнишний спор.

Пустые, притихшие улицы. Над Парижем — угроза гражданской войны. Взорвана типография компартии, закрыты заводы, катится волна декретов, массовых увольнений и репрессий. В ответ — всеобщая забастовка.

— Роберт, ты уезжаешь в Америку?

— А ты не видишь, куда идет Европа?

Протягиваю руку.

— Бежишь? Ладно, прощай.

Прошло много лет. Получил я от Роберта его книги «Ярче тысячи солнц», «Лучи из пепла», «Большая машина». Роберт был у нас в Москве, и мы снова спорили. Он продолжает искать духовные ценности человечества.

Анри и ребята из кружка Клода Бернара, я им многим обязан. Они не дали мне полностью замкнуться в себе после отъезда Тильды. С ними я старался найти дорогу среди грозных событий того времени. Мы вместе возмущались ультиматумом Чехословакии, радовались мобилизации в Праге и во Франции, поддерживали твердую позицию Советского Союза. Мы готовы были идти на фронт!

Мюнхен!

Нас тошнило от слов Чемберлена: «Я привез мир для целого поколения» и от самодовольной радости обывателей: «Ловко отделались. За чужой счет!» Мы носили чехословацкие значки и рядом сидели на трибуне, слушая Клементиса.

А события разворачивались все стремительнее.

Касадо предал Мадрид. Немецкие войска вошли в Прагу. Итальянские — в Албанию. Вместе мы протестовали, участвовали в демонстрациях. Мы думали, что будем всегда вместе.

И вдруг — германо-советский пакт о ненападении!

Тут события захлестнули нас, вышли за пределы нашего понимания.

В последний раз мы вместе. За столиком кафе. Сказаны слова, которые мы не забудем и не простим друг другу. Отныне каждый пойдет своей дорогой. Но никто не решается встать первым из-за стола. Как протянуть руку одному и молча отвернуться от другого?

Наконец встают Анри и Элиан. Они уходят, ни с кем не прощаясь. Анри шагает легко, дробно стучат каблучки Элиан. Своей судьбе навстречу.

Перед самой грозой, вопреки всем и всему, Анри и Элиан уехали в Грецию, искать среди развалин Эллады любовь, о которой мечтали. Были ли они счастливы в глухой деревеньке, одни среди скал маленького острова Эгейского архипелага? Анри погиб. Элиан и ее маленького сына сожгли в крематориях Аушвица.

Потом поднимаются из-за стола Жак и Марсель. Они молча расходятся в разные стороны.

Жак остался в Париже. Он был в Сопротивлении. Только в 1944 году гестапо его выследило и расстреляло. Марсель ловко прожил годы оккупации. Сейчас он — человек обеспеченный и известный.

Спускаемся с Моник по Буль Мишу.

— Тод, — говорит она. — Я во всем согласна с тобой.

Молчу.

— Скажи, ты останешься в Париже?

Моник ждет ответа, старается улыбнуться.

Мне стыдно и тяжело.

— Нет.

Набережная Сены. Я один. Ничто не держит меня больше в Париже.

Стоп!

Посмотри мне в глаза, призрачный двойник на фоне ночной Москвы, и ответь: что мы с тобой не договариваем? Ты набиваешь трубку, возишься со спичками, тянешь время. Обдумываешь ответ? Чудак! Перед кем хитришь? Мы оба знаем, что вот так, наспех, от ребят из кружка Клод Бернар не отделаться. Спор за столиком кафе в Латинском квартале не окончен. Что ты скажешь теперь, в конце жизни, тем, кому ты не протянул руку тогда, при расставании?

Твой спор с прохвостом из пражского гестапо их мало интересует. Они сами знают, что прохвост — прохвост, а убийца — убийца. Они хотят получить ответ на свои собственные вопросы.

Вспомни, от их имени говорил молодой парень, сын твоего друга студенческих лет. Это было в 1969 году, в Париже. Засунув руки в карманы заплатанных джинсов, парень шагал по персидскому ковру из угла в угол гостиной и сыпал упреками:

— Революционеры? Да какие вы революционеры, господа коммунисты? Что в вас осталось от семнадцатого года? Мечтаете о личной карьере, тихой семейной жизни и мещанском уюте. Свое благополучие вы цените выше всего. Что вам свобода, что вам борьба?

Я смотрел на парня и думал: стоит ли отвечать? Сейчас думаю, что стоит. Не словами. Ответ должен быть в том, что я расскажу.

Третий месяц идет война. Странная война!

Первые дни мобилизации прошли в патриотическом угаре. Было произнесено немало горячих речей. А потом — ничего. Ровным счетом — ничего. Ни боевых действий, ни налетов.

«Drôle de guerre!» — «Ну и война!» — пожимают плечами парижане, тщетно отыскивая в газетах хоть малейшее сообщение о военных операциях. А что писать, если на границе тишь, гладь да божья благодать? Газеты ругают коммунистов и полны сообщений о преследованиях против них. «Юманите» закрыта, компартия запрещена. Прошло немного времени, и высокопарные речи приелись, нелепые слухи надоели, к затемнению парижане привыкли.