Фёдор Сопрунов - Своим путем

— Этого никто не знает, — говорит отец устало. — Никто. Может быть, ты попадешь в Россию.

— Я подал заявление о восстановлении в советском гражданстве.

— Ты не думай, что тебя «там» так и ждут. Работать ты не умеешь. Никогда голодным не был. Трудно тебе будет на Родине. Смотри сам, ты не маленький. Но если будет трудно, помни, что ты русский.

Мы опять идем молча.

— Может быть, «там» кто-нибудь вспомнит меня. Кто учился со мной… — Голос срывается. Отворачиваюсь, мне жалко отца.

— Мы с матерью еще крепкие. Будем работать. Не пропадем. — Отец говорит это без укора, точно хочет сказать: «Мы надеялись на тебя, но ничего. Езжай себе, делай по-своему. Не будем тебя связывать».

Комок застревает у меня в горле. Хочу сказать, что люблю его, что уезжаю потому, что не могу иначе.

— Пап, я… ты с мамой…

Отец отворачивается и странно машет рукой. Не то хочет сказать «знаю», не то «какая уж на тебя надежда!».

— Ладно уж. Пойдем домой.

Мы поднимаемся по темной лестнице. Отец идет впереди. У нашей площадки он оборачивается и притягивает мою голову к себе.

— Увидимся ли мы когда-нибудь с тобой? — говорит он охрипшим голосом.

Поезд сейчас отойдет. Стою на подножке вагона, чувствую себя молодым, свободным. Светит яркое солнце, свежий ветерок дует в лицо. Начинается новая жизнь!

Мать, отец и брат стоят на перроне. Не отрываясь, мама смотрит на меня с восхищением и болью. Ее глаза полны слез. Алька с ожесточением хлопал меня по спине. Мама долго целовала. А отец обругал меня на прощанье «балбесом» за то, что я попытался уклониться от его отцовского благословения, и сердито ткнул меня в щеку усами.

Толчок… Еще толчок. Мамино бледное лицо стало медленно удаляться.

Поднимаю лицо к голубому небу, заставляю себя улыбнуться. Медленно проплывает перрон.

За цементной колонной знакомая женская фигурка. Лицо опущено. Моник! Ведь мы простились вчера весело и беззаботно! Почему ты здесь?

Наклоняюсь, чтоб еще раз увидеть отца, мать, брата. И вдруг меня пронизывает ощущение непоправимого несчастья.

«Присесть… Мы забыли присесть на дорогу!»

Смотрю на убегающие дома и улицы. Теперь я знаю то, что старался до сих пор не осознавать: я оторвался от всего, что составляло мою жизнь. И вероятно, навсегда.

Предчувствие меня не обмануло. Я не вернулся в семью и больше не видел отца. Он умер далеко на чужбине, в Америке. После войны я узнал из писем о его дальнейшей судьбе.

По мере того как текли годы, отец становился все более нелюдим. К Америке относился с нескрываемой неприязнью и, как когда-то во Франции, упорно говорил только по-русски, отказываясь учить английский.

Давно он понял, что никогда больше не возьмет в руки логарифмическую линейку и никогда ничего как инженер не сделает. Многое передумал он в те годы, пока мыл посуду, чистил картошку и открывал двери. Много выстрадал он, прежде чем сломиться и признать, что впустую прожил свою жизнь.

«Взял бы я палочку, — написал мне тогда отец, — и пошел бы потихоньку на восток. Домой».

Две большие радости скрасили одинокую жизнь старика: Россия выстояла в смертельной схватке с фашистской Германией, и он узнал, что его старший сын прошел сквозь все испытания, выжил и вернулся «туда».

В последние годы старик писал по ночам повести и пьесы.

— Отвезешь написанное моим русским внукам, — сказал он матери перед смертью. — Это написано для них.

О смерти отца мне рассказала мама, когда переехала к нам, в Москву.

Это было так.

Уже тяжелобольной и ослабевший, он настоял на посещении лекции «О русской культуре» в одном из американских колледжей. Лекция сразу не понравилась отцу, но, уступая просьбам матери, которая шепотом уговаривала не обращать внимания на слова выступавших, отец сдерживал себя. Он рассматривал сидящих вокруг американцев и русских. Иногда кивал, встречаясь взглядом со знакомым печальным стариком или поблекшей старушкой, иногда брезгливо отворачивался, замечая нахальное лицо «перемещенца».

Но долго сдерживать себя отец не мог. Когда один из выступавших, назвав себя инженером, стал высмеивать русскую техническую мысль, «беспомощную, загнивающую в условиях коммунистического рабства», у отца затряслись руки, и он уставился на оратора. Напрасно, схватив его за руку, мама стала шепотом успокаивать. Отец уже ничего не слышал. Он понимал только одно: оскорбляют русских инженеров! Инженеров, в числе которых он был когда-то и мог бы быть всю жизнь.

Вырывая свою руку, он встал и закричал срывающимся голосом:

— Это неправда… It is not truth, — добавил он, с трудом подбирая английские слова.

Он еще что-то говорил, но в зале поднялся шум.

— Let him speak! — Пусть говорит! — кричали одни.

— Коммунист! Долой его! — кричали другие.

Мама обращалась к окружающим, умоляя:

— Он не коммунист. Он эмигрант. Это мой муж… он болен… Не слушайте его. Он не знает, что говорит… У него сердце больное. Он уйдет… У него сын в России…

— Федя, замолчи! — дергала она отца за полу пиджака. Но тот отталкивал ее.

— …Чаплыгин рассчитал… Жуковский… — слышались отдельные слова среди нарастающего шума.

Несколько «перемещенцев» двинулись в сторону отца. Мама заметалась в испуге.

— Федя… ради бога… да плюнь ты на них… Пойдем.

Отец плюнул и заплакал.

Это было так неожиданно, что многие рассмеялись, глядя на забрызганного слюной плачущего старика. Другие замолчали. Какой-то американец показал кулак приближавшимся «перемещенцам», и они смылись.

Мать увела шатающегося старика.

Через две недели отец умер в чистой, комфортабельной, холодно-безразличной американской клинике. Чтобы не видеть пластмассового блеска палаты, отец лежал, отвернувшись к стене, и ни на кого не смотрел. Он особенно возненавидел «кикимору» — рыжую накрашенную медсестру, которая ухаживала за ним.

Он с ней поссорился в первый же день, как прибыл в палату со своей писаниной и бутылкой «Цимлянского». Эту бутылку подарил ему кто-то из советских людей, посетивших США в конце войны. С тех пор отец не расставался со своим «Цимлянским». «Выпьем с сыном, когда встретимся», — говорил он.

Бутылку у старика отбирали, прятали в шкаф. Но он снова ее ставил на подоконник и часами смотрел на отблеск солнца в темном стекле. И «кикимора» уступила.

Умирал отец долго и мучительно. Он диктовал матери свои пьесы, требовал от нее обещания, что она вернется на Родину, просил положить простой камень на могилу и ждал, ждал письма от «своего русского сына». Но были тяжелые годы «холодной войны», и я не писал.

Отец распорядился вылить «Цимлянское» на могилу после похорон. «Может, сын навестит меня»; он сам выбрал попа, который будет служить панихиду: «Этот, по крайней мере, не предатель», завещал свою логарифмическую линейку «русским» внукам. Потом простился с Алькой, мамой, «американскими внуками» и умер.