Фёдор Сопрунов - Своим путем

— Не… Жена умерла, дом продан. Один я и никому не нужен. Долго батрачил, а потом ушел. Насовсем. Ты наших хозяев не знаешь.

— А почему тебя начальство не любит? Ты ведь латыш.

— Видел, как сытые псы голодную собаку гонят? Хуже, чем волка. Так и меня. У кого свой дом, тот бродячих не любит. Да и за что уважать? Ни кола ни двора…

Я задумался. Не потому ли возненавидел меня Калван, что и я бездомная собака? Ну сортом повыше, образованная, ученая, но все равно бездомная. Кто я — русский, француз, латыш?

— А меня? Тоже за это не любят?

— Угу.

Так вот оно что! Здесь я тоже «метек». За выходками фельдфебеля не просто тупость рьяного солдафона, а спесь «хозяина».

Я усмехнулся и сказал без злобы:

— Дурак он.

— Почему? Каждый защищает свое.

— И ты бы так делал?

— Не знаю… Я устал и привык к свободе.

— Глупости! Они спесивые тупицы — эти твои «хозяева»! С их дурацкой землей. Если хочешь знать, родная земля — это мысли и убеждения человека, а не место на земном шаре, где он случайно родился.

Старик качает головой.

— Когда бывало голодно, я пел наши латышские песни и вспоминал хутор, где вырос. Ты мало бродяжничал, а я много. И в тюрьме сидел.

— Чепуха! К чему привык, то и поешь.

Старик горбит спину и потирает руки у огня, точно озяб.

— Ты говоришь, Студент, что человека озлобляет «свое». А по-моему, человек просто злой и всегда будет злым.

Сон прошел, мы сидим у печки. Достаю письма из Парижа и Нью-Йорка.

«…В газетах только о Финляндии. Стало модным ругать Советский Союз и сочувствовать финнам. Это лейтмотив правительственной прессы. А другой больше нет. Что касается нашей войны с Германией, то о ней просто забыли. Все свыклись со «странной войной». Скучно в Париже. Из наших никого нет. Кто в армии, кто уехал. Обхожу «Капуляд» стороной, чтоб не видеть «наш» столик, за которым мы мечтали и спорили. И разошлись…»

Сиреневый листок, исписанный мелким почерком. Тонкая нить к прошлому.

Тикают часы. Спит Даугавпилсская крепость.

— Старик, ты веришь в человека?

— Какого?

— Человека вообще.

— Нет такого.

— Есть. В каждом из нас. Каждый должен… — Я поискал, как перевести с французского «accepter son destin» — идти своей судьбе навстречу. Честно.

— Честно? — усмехнулся Старик. — Чтоб люди были честными, нужны тюрьмы. А судьба… Так куда ж уйдешь от нее? Если денег нет.

Ирония Старика покоробила меня.

— Достоинство человека не покупается и не продается.

Старик помедлил. Потом нехотя:

— Продается. За три охапки дров.

— Недорого!

Старик не улыбнулся. Он съежился и потер озябшие руки.

— Ты у дровяного склада стоял на часах?

— Нет, а что?

— Позавчера женщина приходила. У нее дети мерзнут.

Раскрываю второе письмо, от мамы.

«…На пароходе отец куражился, говорил, что начнет новую жизнь, осуществит на практике свои изобретения, создаст фирму».

В сердце шевельнулась нежность и жалость к отцу, точно к неразумному, упрямому ребенку. Верит в свою мечту стать Фордом!

«…Действительность оказалась очень тяжелой. Денег нет. Вещи проданы. Английский мы не знаем, и нам трудно приспособиться к сумасшедшей жизни в Нью-Йорке. Алик нам помогает. Он нашел работу — «джоб», как здесь говорят, — он проводит электричество в курятниках на окраинах города. Чтобы куры больше неслись. Но он зарабатывает мало, и нам не хватает. Отец сбрил усы — так он кажется моложе — и устроился рабочим на спичечную фабрику. Продержится ли он там? На днях мастер — тоже русский — сказал отцу: «Ты у меня смотри! Я — твой босс!» Отец огрызнулся: «Не босс — а босяк!» Ты ведь знаешь отца. Боюсь, выгонят его. А я учусь, как училась во Франции, как училась всю жизнь. Чтобы иметь право практики. Тяжело мне. Скучаю по тебе…»

Старик подбрасывает полено в огонь.

— Нет у меня больше дома, — говорю ему. — Там, где я вырос, не осталось никого. Даже если захочу, не могу больше вернуться домой.

— Не ты первый, не ты последний. К прошлому вернуться нельзя.

В печке трещат дрова.

— Ты чего ушел из дому? — спрашивает Старик грубовато и идет проверить входную дверь.

— Чтоб жить, бороться.

— Калван научит тебя жить! Ты с ним поосторожней.

Калван? Я задумался. Вспомнил непрекращающиеся стычки с фельдфебелем. Однажды, в самом начале пребывания в старой крепости, он заставил меня проползти на четвереньках под койками в наказание за то, что после отбоя застал меня у печки в ночной пижаме с модной французской политической книгой в руках. В другой раз, когда я кончил подметать казарму и, присев на корточки, прищурившись выверял равнение кучек мусора вдоль длинного коридора, Калван схватил меня за плечо железной рукой и отшвырнул к стене. Фельдфебель задыхался от злости: «Издеваешься над армией, над Латвией?» Я удивился тогда его проницательности. Действительно, если уж я отказался служить во французской армии, то как я мог относиться серьезно к «доблестной» армии его превосходительства лавочника Ульманиса? Неприязнь Калвана ко мне росла. Так же, как росла моя неприязнь к латвийской буржуазной армии с ее нелепой муштрой, архаичными конными повозками, торжественной молитвой по вечерам и назидательными рассказами о победах над «красными голодранцами» в двадцатом году. Ну и армия!

И на кой черт меня занесло в эту дыру? Сколько еще прозябать в этой проклятой заплесневелой крепости?

Мои размышления прервал стук двери.

— Внимание! — кричит Старик.

В дверях командир роты лейтенант Милгравис и фельдфебель Калван.

Старик рапортует. Милгравис обводит мутным взглядом коридор. Потом садится на табурет, закуривает и подзывает меня пальцем.

— Ну как, холодно у нас после Франции? А?

Командир роты щеголяет дружеским тоном в разговоре со мной, простым солдатом, и сносным знанием немецкого.

— Небось скучно тебе в крепости после парижских шантанов? А? — Милгравис пускает струйку дыма мне в лицо и подмигивает, кивая на письма. — Письма оттуда? От всяких… э-э?

Многозначительная улыбка, окрашенная завистью, показывает, о ком думает Милгравис. Прячу письма в карман. Милгравис сплевывает папиросу, сразу меняет тон.

— Здесь из тебя человека сделают. Солдата!

Иронически смотрю в мутные глаза. Милгравис взрывается:

— Стоять смирно! Здесь тебе не балаган, не Народный фронт!

Он резко встает и идет к выходу. Поскрипывают офицерские сапоги.

— Финляндию предали и нас предадут. Французы не солдаты, а бабье, прогнившие политиканы. Не то что немцы! — бросает Милгравис на ходу. Калван кивает.

Обернувшись в дверях, командир роты и фельдфебель презрительно разглядывают нас: хороши солдаты — бродяга и беглый студент!

Хлопает дверь.

Старик просовывает метлу в ручку двери. Одну шинель мы расстилаем на столе, другой укрываемся и засыпаем сном праведников. Начхать на нее, на солдатскую доблесть!