Фёдор Сопрунов - Своим путем

И мое положение в роте изменилось — рота приняла меня, несмотря на то что я почти не знаю латышского языка и не упускаю случая пошутить над бравой солдатской выправкой и прочими военными доблестями. Ребята из нашей роты, простые, рассудительные, кажется, даже гордятся тем, что среди них затесался такой экзотический экземпляр рода человеческого, как студент из Латинского квартала.

По утрам стрелки отправляются на строевые учения и в наряды.

Рота выстроена во дворе. Кухонная команда — в сторонке. У солдат винтовки и ручные пулеметы, у поваров — ножи для чистки картофеля.

— Смирно! — кричит Калван. Рота замирает.

— Смирно! — кричу я. Повара замирают.

— Направо, шагом марш! — надрывается Калван.

— Шагом марш! — вторю я.

На кухне тепло и уютно. Там спрятана пара французских книг. Повара рассаживаются вокруг большого деревянного чана, приступают к чистке картофеля.

Добродушный великан латгалец Акула вертит картофелину в своих тяжелых лапах и недовольно бурчит:

— Бабья работа. Лучше на стрельбище.

— Стрелять каждый дурак умеет, а что толку?

— А как же не стрелять? Без этого нельзя.

— Почему?

— Страну защищать.

— От кого защищать, баранья ты голова?

— Ну, от других…

Пытаюсь спорить, но все против меня. Гунарс — восемнадцатилетний парень из Риги — обрывает меня:

— Да сам ты кто, Студент?

— По паспорту — латыш.

— Какой ты латыш, если ты не латыш?

— Во Франции национальность — это подданство. Приму французское подданство, буду французом.

Гунарс не верит.

— И африканцы?

— Тоже.

Гунарс бросил очищенную картошку в деревянный чан, свистнул и неожиданно заключил:

— Понятно, почему Франция погибает.

— Болван!

Старик только усмехался, советовал:

— Да не спорь ты с ними. Бесполезно.

По вечерам мы собираемся во дворе, за штабелем дров. Засунув одну руку в брюки и царапая другой пояснительные схемы на стене, я рассказываю. О Франции, о войне, о развитии общества, о капитализме. Старик помогает мне, переводит, комментирует. Стрелки слушают молча, с легкой иронией. Иногда вступают в спор. Как-то я говорил об укрупнении производства, привел пример сельского хозяйства.

— Стой, Студент, не путай, — прервал Акула. — У нас не так. Раньше, при царе, были большие имения, а потом их поделили.

— Айзсарги лучшие земли забрали, — заметил Старик.

— Но поделили. Студент говорит, хозяйства становятся крупнее. Так ты говоришь?

— Так, мелкие хозяйства разоряются. Землю скупают богачи.

— Разоряются… Это пьяницы и лентяи разоряются!

Тут опять вмешался Старик:

— У меня был хутор. Что осталось? Или я лентяем был? Пьяницей? Да?

Разгорелась перепалка. Старик твердит:

— Сильный слабого грабит. Так было, так будет.

Но ребята не согласны:

— Разоряются лентяи. А хороший хозяин всегда будет иметь доход. Без хозяина нельзя.

— Почему? — вмешивается теперь Крумин. — Мы в Рижском порту своего хозяина даже не знали. Он живет в Англии. На кой шут он нужен, такой хозяин?

Но разговоры разговорами, газеты газетами, а чувство нетерпеливого ожидания растет изо дня в день. Хочется поторопить историю, которая в своем стремительном беге по странам Европы, казалось, забыла заглянуть в наш сонный городок.

И вдруг! В один из погожих дней июня сорокового года произошло невероятное событие. Произошло необычайно просто и навсегда нарушило наше солдатское житье-бытье.

Расскажу обо всем по порядку.

День был тихим и ясным. Я стоял на посту у железнодорожного моста через Даугаву и, облокотившись о перила, смотрел вниз. Сияло солнце, сверкала гладь воды. Нерушимым покоем веяло от пустынных берегов и домиков, заснувших у реки. Я думал о Париже. Неужели правда, что погибает Франция?

Достаю последнее письмо оттуда.

«…Видел бы ты, что творится! Дороги забиты беженцами. Всюду паника: куда бежать? Как быть с имуществом? От Мишеля, Ги и Эли нет вестей. Жак в Париже. Вчера мы были с ним на бульварах, видели, как прошли сенсирцы [14] Курсанты военного училища Сен-Сир. . Подчеркнуто весело, в безупречном строю. Ошалевшая от страха толпа на минуту оборачивалась, аплодировала, пела «Марсельезу» и тут же снова, еще торопливей, готовилась к бегству. Жак выругался, я расплакалась…»

Прячу письмо в карман и перевожу взгляд на залитую солнцем реку. Вдоль берега идут девушки в цветастых платьях. Они машут мне. Показываю на винтовку: я, мол, на посту. Они смеются и настаивают, чтобы я сошел. Что за глупые шутки?

Однако что там творится, в городке? У магазина столпились люди в темной рабочей одежде. К ним подходят все новые железнодорожники. Почему они не работают? И у переправы стоит толпа. Кто-то машет газетой.

Засмотревшись, не замечаю, как на мост влетает коляска. Обернувшись на грохот копыт по настилу, узнаю командира батальона. Наспех приветствую, стараясь незаметно застегнуть ворот френча. Но подполковник даже не взглянул на меня.

Наконец меня сменяют.

— Что стряслось? — спрашиваю сержанта, направляясь с ним в роту. Он не знает.

Нам навстречу попадается хмурый Калван.

— Господин фельд… — хочет рапортовать сержант. Калван не обернулся. Бросаемся в помещение роты.

— Старик, что случилось?

— Ульманис… фю-и-ит!

— Что… фю-и-ит?

— В Риге советские танки. Народ их приветствует.

— Что?!

Солдаты нашей роты спокойно сидят на койках и перешептываются. Сидят как пни! В такое время!

— Ребята, революция!

Отозвался Крумин. Хмуро и неохотно:

— Заткнись. Ты нездешний.

— А ну вас к черту! Старик, пойдем.

Мы выбежали из казармы.

На центральной площади напряженная тишина. Окна прикрыты. На лесопилке рабочие-латыши остановили пилу, курят и переговариваются вполголоса. Обращаемся к ним:

— Слыхали? Революция! Все будет по-новому!

Рабочие молчат. Наконец один из них роняет:

— Может быть, и по-новому. Может быть.

Спешим к окраинам. В деревянных домиках и флигелечках царит оживление.

У лавочки галдеж. Спорят, машут руками. В сторонке сидят старики и в сотый раз перечитывают газету.

— Долой Ульманиса!

Они уставились на нас удивленно и испуганно.

Но вот со стороны моста через Даугаву доносится топот кованых сапог. Чеканя шаг, на главную улицу вступает колонна. Впереди Калван, за ним сержанты и старшины полка. В ладно пригнанных мундирах и начищенных сапогах шагают солдаты спецроты [15] В спецроте проходили обучение будущие унтер-офицеры армии буржуазной Латвии. Спецрота позже других приняла перемены, происшедшие в 1940 году. .

«И Курляндия, и Лифляндия, и Латгалия наши!» — гремит песнь. Спецрота печатает шаг.

Спадает оживление на окраинах города. Расходится толпа, захлопываются двери. На лесопилке завизжала пила.