Фёдор Сопрунов - Своим путем

— Все еще впереди.

По темным переулкам спешу в казарму. У глухого забора гимназисты в кепочках. Услышав шаги, они кидаются прочь. На заборе антисоветская листовка, написанная полудетским почерком. Запускаю камнем в убегающих подростков.

И вдруг вижу фельдфебеля Калвана. Растрепанный, запачканный, он тяжело опирается плечом о стену дома. Фуражка валяется у его ног.

Козыряю. Он не отвечает. Потом зовет:

— Студент!

Останавливаюсь. Калван пытается расстегнуть кобуру.

— Я пьян… На улице, — бормочет он. — Ты что не смеешься, свинья, коммунист? Я прослужил двадцать лет в нашей латвийской армии… на моей латвийской земле… А ты? Бездомная собака! — Кобура не расстегивается. Фельдфебель устало машет рукой. — Да что ты! Они предатели — Зенин и другие. Выждать хотят… Драться надо, а не ждать! Но эти свиньи не о Латвии, а о себе думают.

Калван повторяет:

— Предатели!

Потом слабо машет рукой:

— Дурак ты, Студент, что ли… Иди уж…

У бывшего дома айзсаргов остановились грузовые автомашины с тюками. На тюках сидят розовощекие, круглолицые девчата и поют «Катюшу». Протиснувшись сквозь толпу зевак, разглядываю с удивлением серые юбки, гимнастерки с кубиками и треугольниками в петлицах, красные береты со звездочками и кирзовые сапоги.

Одна из девушек ловко спрыгнула с машины. При этом разом подскочили кренделек косичек и маленький револьвер на поясе. Девушка повернулась ко мне:

— Ну, чего уставился?

— Какой ужас, — зашептали екабпилсские кумушки за моей спиной. — Женщины в армии! Вот почему дома терпимости позакрывали, безбожники этакие!

Кумушки говорили правду: екабпилсские бордели закрыли. Но к розовощеким девчатам кумушки были несправедливы. Девчата заняли «Коммерческую гостиницу» — излюбленное место пьянок и дебошей наших офицеров, вычистили ее и открыли больницу. Веселые и отзывчивые, они стали оказывать бесплатную медицинскую помощь населению и быстро завоевали симпатии и уважение екабпилчан.

Приезд медсанчасти был одной из сенсаций. А их было так много в это шальное лето сорокового года!

Шутка сказать! Митинги, собрания, шествия, горячие речи о праве на учебу, отдых и труд, о земельной реформе, о народной власти. По вечерам бесплатные концерты частей Красной Армии и показ кинокартин «Путевка в жизнь», «Чапаев», «Максим», «Истребители», «Три подруги», «Депутат Балтики», «Человек с ружьем», «Танкисты», «Веселые ребята»… Сколько картин просмотрели тогда екабпилчане! За месяц больше, чем за всю свою жизнь. А тут еще бесплатные больницы, библиотеки, школы, выборы в ближайшем будущем!

Что касается торгового мирка Екабпилса, то он переживал настоящий деловой бум! Что-то вроде «золотой лихорадки», охватившей в свое время знаменитый Даусон в далеком Клондайке. Подумать только! Лавочники с суточным оборотом в два-три куска мыла, дюжину пуговиц и пару катушек увеличили свои обороты в десятки и сотни раз! Русские все скупали не торгуясь. Цены росли как на дрожжах. Лавки были открыты с раннего утра до поздней ночи — торговля шла при керосиновых лампах и свечах, только одно тревожило коммерсантов: «А вдруг будет обмен денег и национализация торговли?»

И ко всему этому слухи. Противоречивые, тревожные, нелепые. Они зарождались и ползли по городу под покровом ночи, как только смолкали аплодисменты на концертах, гас свет кинопередвижек и пустели залы собраний. Открыли детские ясли — пополз слух, что детей заберут насильно; вышло постановление об отмене крестьянских долгов — и стали передавать по секрету: «Долги-то отменили, а землю и скот заберут».

Волновались екабпилчане, гадали: «Что дальше?» Батраки, рабочие и крестьяне-батраки твердо верили: будет лучше. Ведь хуже-то быть не могло! Торговцы и мелкие служащие колебались: может, и лучше, кто знает? Хозяева и горожане побогаче отмалчивались.

И в нашей солдатской жизни произошли удивительные перемены. Армия Ульманиса психологически распалась. Легко и как-то незаметно, точно умерла своей естественной смертью. К удовольствию солдат и большинства населения. Правда, офицеры еще собирались и шептались по вечерам, часть сержантов еще пьянствовала с горя и куражилась, но это никого не тревожило. Достаточно было появиться кому-нибудь из солдатского комитета полка, чтоб сынки айзсаргов смолкли и разошлись.

Уехали офицеры-немцы, служившие в армии Ульманиса. Они получили право на репатриацию и поспешили в «третий рейх», чтоб предоставить в распоряжение фюрера свои связи среди местного населения и свое превосходное знание Прибалтики.

Уехал один из высших офицеров нашей дивизии. Перед отъездом он пришел проститься с полком.

Деревянным шагом, с брезгливой усмешкой на тонких губах, он шел вдоль строя. Полковник Зенин сказал ему что-то. Офицер приостановился, из-под лохматых бровей ощупал взглядом мое лицо, запоминая.

Я выпрямился, не отвел глаз. Недоброе предчувствие мелькнуло в душе.

— Напрасно их выпустили, — шепнул Старик.

Армию Ульманиса переименовали в Латвийскую народную армию. Внешне мало что изменилось, но нам стали давать белый хлеб. Поэтому мы прозвали народную армию «булочкой». При «булочке» создали политуправление, и к нам однажды прибыл начальник этого политуправления. Симпатичный, обходительный, в новенькой форме, ои говорил негромко, подавал солдатам руку и представлялся: «Бруно Калнинш».

Он коротко выступил перед полком, осудил Ульманиса, призвал к порядку, демократии и социализму, упомянул о своих заслугах и длительной эмиграции в Швеции, пообещал восстановить дисциплину и ввести в армии новые порядки. После собрания пожелал побеседовать со мной.

— Мне говорили о вас как о человеке культурном, прогрессивном, с Запада. Сейчас очень нужны такие люди. По милости Ульманиса их почти не осталось в Латвии.

Начальник политуправления понизил голос:

— Надо взять в руки развитие событий, восстановить демократию и свободу личности. Иначе Латвию захлестнет мутная волна снизу. Я социалист и ценю советских людей, но их диктаторские замашки чужды нашему народу. И опасны…

Я отвернулся. Бруно Калнинш сухо попрощался.

Вскоре мы узнали, что начальника политуправления уволили, а само политуправление упразднили. Честно говоря, нам это было безразлично. Нас интересовали порядки в роге, а не где-то в верхах. А в роте была полная свобода: занятия были отменены с согласия полкового комитета, вечера мы проводили на митингах или в кино. Кружок наш собирался открыто. Мой авторитет в роте никем не оспаривался. Солдаты охотно слушали про революцию, индустриализацию, развитие науки и культуры. Даже про любовь. Но когда я пытался рассказать об обществе изобилия, обществе «по потребностям», они хмурились, им становилось неловко за меня.