Фёдор Сопрунов - Своим путем

— Станьте смирно! Обращаться как положено! Два наряда на кухню вне очереди!

— Что, комитетчик, выкусил? — съязвил Рекстин за моей спиной.

После полевых занятий политрук пошел с нами на обед, потом в кино, пропел с нами «Интернационал» на вечерней поверке и только тогда ушел, когда потушили свет в казарме.

Я начистил чан картошки, достал книгу и устроился поудобней.

На кухню заглянул политрук.

— Зайдите вечером ко мне.

— Товарищ старший политрук, боец Сопрунов по вашему приказанию явился!

Политрук отложил баян, повернулся ко мне:

— Садись. Я тебе вот что хотел сказать. В полку есть библиотека. Там журналы, газеты. Бери читай. И другим скажи, чтоб читали. В свободное время.

Политрук хлопает меня по плечу и цитирует Горького:

— «Лучшим во мне я обязан книгам».

Задетый тыканьем и похлопыванием, щелкаю каблуками.

— Так точно, товарищ старший политрук. Разрешите идти?

«Дан приказ ему на запад…» — донеслось из-за прикрытой двери.

«Чудной, — усмехнулся я. — Видно, самому стало неловко, что сдуру накричал на меня».

Но через день политрук накричал еще пуще, когда я не вычистил винтовку.

А по вечерам, перед отбоем, только разговоров что о нем.

— Папироску предложил, — усмехнулся Старик. — Так просто. Сел рядом и предложил. И о доме спросил.

— Ты бы побольше сцапал. Для всех.

— Да я не взял. Офицер…

— Нашел офицера! — бросил Аболс. — Мужик мужиком! Вот Милгравис…

— Что, Милгравис?

Кто-то передразнил бывшего ротного, процедив в нос пару невнятных распоряжений.

Все помолчали. Вспомнилась старая крепость на Даугаве.

— А гоняет он нас пуще Калвана.

— Зато сам все делает с нами.

— И все-таки шальной. На учениях придирается, кричит, а потом с разговорами подсаживается. Это только наш такой?

— Говорят, другие тоже… Не поймешь их. Однажды в роту пришел политрук. С гармошкой. Желая расшевелить наших флегматичных ребят, он заиграл плясовую и пустился вприсядку. Солдаты остолбенели, никто не улыбнулся. Политрук резко оборвал мелодию и отвернулся к окну. Через минуту он сказал спокойно:

— Ничего, научитесь. Еще свой ансамбль организуем.

После ухода политрука Старик выразил общее мнение: «Шальной, а так — ничего».

Два раза в неделю у нас политзанятия.

Мы сидим на табуретках, политрук, фамилия его Черемисин, стоит у столика с разложенными газетами. Широко жестикулируя и тыча пальцем в заголовки, политрук говорит о «текущих событиях». В это понятие входит все: выполнение планов, вести с колхозных полей, промышленное производство, открытие новых яслей, назначение наркома обороны, падение цен на нью-йоркской бирже, военные действия в Европе и производство яиц на подмосковных птицефабриках. Политрука не тревожит, что многие плохо понимают по-русски. «Со временем поймут, — заявил он. — Как же без русского языка?» Черемисин говорит громко, с подъемом. Выпрямляясь во весь маленький рост, он говорит, точно саблей рубит, точно врывается в гущу политических событий и расшвыривает их направо и налево. В его сочном изложении события более интересны и достоверны, чем в газетах.

— Товарищ политрук, разрешите спросить? А как же пакт с фашистами? Это что? Тактический маневр в ответ на Мюнхен?

— Пакт отвечает интересам государства.

— Но можно ли жертвовать принципами?

Черемисин заговорил о великом единстве партии и народа.

— Да, но пакт с Гитлером?

Политрук трубит в платок. Потом, решившись:

— Фашизм — наш враг. Был и будет!

— Из-за пакта много французских коммунистов ушло из компартии. Писателей, профессоров.

— Маловеры и попутчики! — Интеллигентики всякие. Пролетариат с нами.

— Но…

— Все!..

Вскоре выпал снег и появились новые заботы: нас заставили сдавать нормы бега на лыжах.

— Товарищ политрук, разрешите обратиться?

Черемисин сидит на корточках и, положив листок бумаги на колено, отмечает галочкой фамилии бойцов, выходящих на старт. Неловко торчит огрызок карандаша в широкой грубоватой руке с несмываемым темным налетом. В свободное время политрук выпиливает всякие вещицы из металла.

— Что вам?

Объясняю, что по ровному никогда на лыжах не ходил. Вот с гор — пожалуйста…

— Так что ж, я тебе горки насыпать буду? Учись!

Черемисин слюнявит кончик карандаша и ставит галочку против моей фамилии.

Первые километры прохожу бодро, потом начинаю выдыхаться. Белье прилипло к телу и собралось складками, левая портянка сбилась комом и натирает ногу. К черту этот нелепый бег по ровному полю! Резко сбавляю темп и иду дальше потихоньку.

У финиша меня ждет политрук. Он взбешен.

— Да ты что, издеваешься? Я те покажу, как прохлаждаться, пентюх!

«Пентюх»?

— Товарищ старший политрук, все дело в энергии. В тканях окисляются углеводы, и энергия накапливается в упорядоченных биохимических структурах…

Взглянув на Черемисина, смолкаю. Политрук отвел руки за спину. Потом резко повернулся и ушел, не сказав ни слова.

— Ты поосторожней, — шепнул Старик.

За обедом подошел политрук и приказал выдать мне вторую порцию каши с подсолнечным маслом.

— В каше много энергии?

Он спросил это так, что никто не улыбнулся.

С того дня я ежедневно ем по две порции каши. Черемисин стоит рядом. Мы оба молчим.

Кончилось тем, что я сдал зачет по лыжам. Уж очень опротивела пшенная каша.

Но споры с политруком не прекратились.

Я был одним из немногих в нашей роте, которые говорили по-русски. А Черемисину нужен был собеседник; политрук не мог не спорить. Я тоже. Порой между нами возникали конфликты, и довольно острые, как в случае с мюзик-холлом.

Под Новый год я взялся поставить самодеятельный спектакль на сцене полкового клуба. Что-то вроде ревю из мюзик-холла. Политрук, видимо, не понял, потому что сказал тогда: «Ладно, ревю так ревю. Пусть будет национальным по форме. Но чтоб содержание было социалистическим. Понятно?» Джаз, световые эффекты и пляска полураздетых размалеванных ребят произвели сильное впечатление на публику, но Черемисин накинулся на меня: «Спектакль должен воспитывать! А ты что? Балаган устроил?»

Несмотря на неудачный опыт с новогодним ревю, политрук не отстранил меня от самодеятельности. Он даже разрешил проводить беседы на общеобразовательные темы и приходил поспорить. Его замечания были порой наивными, о леонардовской Джоконде он спросил, кем она была: крестьянкой или помещицей? А о Галилее и Джордано Бруно заявил: «Настоящие коммунисты! Только тогда об этом еще не знали. И они сами не знали».

Сейчас я думаю, что дело было не только в том, что я говорил по-русски. Черемисин присматривался ко мне как к типичному «интеллигенту» с Запада, из буржуазной Европы, охваченной пламенем войны. Черемисин знал, что ему предстоит столкнуться с этим миром — враждебным, незнакомым. Он старался понять, приготовиться.