Фёдор Сопрунов - Своим путем

Личной жизни у политрука не было. Весь день от утра до поздней ночи он проводил в казарме или в городе. Приосанившись, одернув шинель, он ходил по улицам и приглядывался к жизни первого буржуазного города, который ему довелось увидеть. Мягко ступали хромовые сапожки, и беспокойно вертелся по сторонам черный чуб, выбившись из-под сдвинутой на затылок фуражки.

Что искал политрук? Буржуазный мир, знакомый ему по кинокартинам о дореволюционной России? Но не было в Руйена ни общежитий-трущоб для пролетариата, ни фабрик, ни дворцов капиталистов, ни угарных кабаков с толстопузыми купчинами. Тихий городок дремал в самодовольном уюте мелкого мещанства. Осторожного, себе на уме. Готовый ответить на любой вызов, ходил по улицам политрук и приглядывался. Он знал, что противник где-то здесь, за цветастыми занавесочками окон, но не мог ни угадать, ни понять его.

В роте политрук проводил политинформации, ходил на занятия, беседовал. Но в основном усилия политрука разбивались, как о глухую стену, о непреодолимое препятствие: он не знал языка и плохо понимал психологию латышей. Молчаливая сдержанность наших ребят ставила его в тупик. А разговоры через переводчика не способствовали сближению.

Готовый к борьбе, политрук просто не знал, с кем и как бороться. А война приближалась. Времени оставалось все меньше.

Пришла весна сорок первого года. Снега потемнели, крыши и заборы стали подсыхать. На улицах появились подводы крестьян с ближайших хуторов.

Приближались выборы. Первые выборы в Советской Латвии.

На воскресенье был назначен предвыборный митинг. Политрук пригласил Старика и меня к себе домой.

Подходим к дому, где живут советские командиры, и в нерешительности останавливаемся у крыльца. Присев на корточки, политрук возится со своим велосипедом.

— Заходите, заходите! Берите ключ, входите в комнату. Третья дверь направо. Я сейчас. — И Черемисин продолжает натягивать цепь.

В темном коридоре нащупываем дверь, входим и оглядываемся.

Небольшая полупустая комната. Над железной кроватью репродукция: Ленин и Сталин на скамейке. У изголовья, прямо на полу, приемник, в ногах — сапоги, щетка, бархотка. Электрическая лампочка сиротливо болтается на шнурке, окно без занавесок. Перед окном — письменный стол. Рядом, на табурете, — примус с пузатым чайником, в углу — этажерка с учебниками.

«А ведь, пожалуй, его наиболее характерная черта — это потребность учиться и учить, — подумал я. — По нему, театр воспитывает, кино воспитывает, спорт закаляет, книги развивают, дружба возвышает, любовь облагораживает… И как ему не надоест?»

— Ну вот и я! — раздается за нашей спиной. Черемисин вытирает на ходу руки и бросает полотенце на кровать.

— Садитесь к столу. Чай пить будете? Сейчас достану печенье.

Политрук лезет за окно, в картонную коробку. Там колбаса и кусок булки. Тогда он ищет в ящиках стола. В одном — белье, в другом — слесарные инструменты, в третьем — книги, в четвертом — банка консервов и засохший лимон.

— Иринка!

В дверь заглядывает девчонка из соседней комнаты.

— Иринка, сбегай за печеньем. — Политрук достает из кармана пригоршню скомканных бумажных денег и сует их девочке: — Там тетя разберет.

Сдвинув в сторону тетради, книги и школьные учебники, Черемисин расстилает газету на письменном столе, споласкивает стаканы и стряхивает их.

Иринка приносит печенье. Черемисин кладет кулек на стол и достает надорванную пачку сахара из-под книг. В закипевший чайник он высыпает полпачки чая и поворачивается к нам:

— Скоро предвыборный митинг. От солдат будет выступать Озолин. А ты, Студент, помолчи. Понятно?

Старик стал отнекиваться, я пожал плечами.

— Все, — сказал Черемисин. — Решено.

Он покрутил ножом в чайнике и стал наливать в стаканы.

Потом политрук принялся рассказывать про Москву. Только раз был Черемисин в Москве, но рассказывать про нее мог часами.

Стынет чай, сгущаются сумерки, Черемисин рассказывает. А я гляжу в окно и думаю о своем.

Зазвенели стаканы. Это Черемисин хлопнул по столу.

— Понимаете, Москва — надежда человечества!

«Там Тильда», — думал я.

Перед выступлением Старик страшно волновался. Вспотел. Его руки дрожали. Выйдя на трибуну, он судорожно ухватился за нее. На скулах выступили красные пятна. Он долго не мог начать. Потом заговорил сбивчиво, неумело, то и дело повторяясь. Его слушали молча, а крестьяне, приехавшие с хуторов, кивали. Старик говорил о своей жизни, о том, как трудился у себя на хуторе, рассказал, как распродали за долги его землю.

— Я был хорошим хозяином, — повторял он, оправдываясь. — Я много работал.

Он говорил о самом заветном, о том, что его мучило всю жизнь. Ему надо было доказать присутствующим и себе самому, что не он виноват в том, что его хутор пошел с молотка.

Крестьяне слушали напряженно, сочувственно.

Старик понял, что его не осуждают, и сказал твердо:

— Виноваты старые порядки. Плохие порядки, несправедливые к нам, беднякам. Надо по-новому. Я буду голосовать за Советскую власть.

В тот вечер Старик долго не мог уснуть. Он сидел у меня на койке и все спрашивал:

— Так я говорил? Так?

Впервые лицо Старика не было робким и усталым.

Я смотрел на него с удивлением. В его жизнь ворвалась мечта, рассеяла накопившиеся годами сомнения, пробудила веру в будущее.

Почему Тильда не ответила? По вечерам я ухожу в пустой зал полкового клуба, чтобы побыть наедине со своими невеселыми мыслями. Пальцы машинально перебирают клавиши пианино, оставшегося от полковника Зенина. Прислушиваюсь к мелодии и думаю о Тильде. Почему она не ответила? Замерла последняя нота. В темноте слабо светятся окна. На фоне ближайшего чернеет силуэт.

— О чем вы играли? — раздается голос Черемисина. Политрук спрыгивает с подоконника и поднимается на сцену. — Боец Красной Армии играет на пианино. Здорово!

А ну его к черту! И здесь не спрячешься.

В сердцах отпихиваю вязаные перчатки, которые политрук положил на пианино. Черемисин придерживает их.

— Зачем швырять? Люди трудились.

Отворачиваюсь.

— Вы вспоминали о доме, когда играли?

— Нет у меня больше дома. Один я. Меня как-то «бродячей собакой» назвали.

— Бродячей жизни вы и не нюхали! — усмехнулся Черемисин. — Вы хоть раз были голодны? Нет? Не валялись в тифу в холодном подвале?

Черемисин снимает фуражку и всей пятерней прочесывает копну черных волос.

— Перчатками кидаетесь? А у иных нет этих перчаток. Вы вот никогда не мерзли, а мне приходилось.

Черемисин взглянул на меня, помедлил:

— Беспризорником я был. Слыхали о таких? Мать от тифа умерла, а отец… Так вот, украл я в поезде рукавицы. Зима была, холодно. Поймали меня и били. А потом колония, детдом. Вот так…