Фёдор Сопрунов - Своим путем

Никогда, ни перед чем я не буду так преклоняться, как перед гуманностью старых большевиков ленинской школы, их верой в человека и готовностью отвечать доверием на искренность [17] В Риге, на Лесном кладбище, вдоль широкой аллеи — могилы старых большевиков-латышей, соратников Ленина. Если будете в Риге, положите, пожалуйста, по красной гвоздике на могилы Яна и Мильды Биркенфельд (Бундулис). Они были цельными, преданными своей мечте. И верили людям. .

Я был восторжен и наивен, мечтал об обществе свободы и изобилия, до которого, как мне казалось, было рукой подать. И Старик поддался весенним чарам, забыл свой скептицизм, поверил в осуществимость мечты. Он смотрел на облака и слушал мои речи.

Чудно́е лето!

Кстати, знаете, почему я упомянул впервые о Тильде именно в тот вечер, именно у стола, в ящике которого лежала ее фотография? Тайна раскрылась много позже, после войны. И она оказалась очень простой: ведь фотография молодой женщины в гостиной у родителей Тильды в Париже была ее, Мильды, фотография, снятая до того, как Мильду арестовали при Ульманисе и заключили в тюрьму.

Подсознание чаще определяет наши поступки, чем мы думаем.

В далекое лето сорокового года судьба Студента решилась буднично, как-то незаметно.

Красноармеец остановил меня на улице и предложил следовать за ним. Это было очень некстати — я покинул роту всего на десять минут, в перерыве между занятиями, чтобы опустить в почтовый ящик письмо в Москву, Тильде.

В пустой комнате за столом сидели три советских командира. Писал писарь. В дверях стоял часовой с винтовкой. Командиры пристально смотрели на меня.

— Откуда вы взяли, что надо отменить частную собственность и национализировать землю?

— А как же? Мелким хозяйством социализм не построишь.

— Кто вам поручил выступать на митингах? Агитировать население?

— Никто.

Председательствующий стукнул кулаком по столу.

— Да ты знаешь, как мы с подосланными врагами расправляемся?

— А вы что кричите? Ну да, я из Парижа. Ну и что? Что, я враг народа, что ли?

Я ответил еще на несколько вопросов, потом встал, извинился:

— Простите, сейчас мне некогда, у меня срочное дело.

Поколебавшись, командиры отпустили меня, но запретили выступать на митингах со своими собственными установками. Я пожал плечами. Как будто у человека может быть другая установка, чем собственная!

Впрочем, мне действительно было не до них. В кармане лежало письмо к Тильде.

В щель почтового ящика на центральной площади Екабпилса проскользнуло письмо, упало на дно ящика.

Как быстро пробежало лето сорокового года!

Осенью наш полк перевели в Руйена, у эстонской границы, и переформировали в 227-й пехотный полк 183-й дивизии Латвийского территориального корпуса Красной Армии. Но из Екабпилса уехали не все. Две роты, в том числе и наша первая, временно остались работать на строительстве аэродрома в Крустпилсе.

Мы жили в палатках, днем копали канавы, по вечерам сидели у костра. Офицеров-латышей с нами не было. Одних уволили, других перевели в Руйена, в Красную Армию. Не было с нами и фельдфебеля Калвана. Он не захотел остаться в армии и уехал к себе на хутор где-то у Балви. Перед отъездом пришел проститься: молча прошел вдоль строя, устало поглядывая на нас, потом занял свое место впереди и безучастно стоял, пока звучал «Интернационал». Было странно и чуть тоскливо видеть его сгорбленную спину.

Работа была тяжелая, жить в палатках было нелегко, особенно когда наступили холода и полили дожди. Но мы были свободны, и воспоминания необычного лета были еще совсем свежи.

И вот теперь мы прибыли в Руйена, и нас, опоздавших, распределили по ротам. Что будет дальше, в Красной Армии? Советских командиров и политруков я видел в Екабпилсе. Они шутили и курили с бойцами, сами носили свои фанерные чемоданы, сами ходили за покупками на базар и сами чистили свои сапоги. А по вечерам пели и плясали на сцене перед толпой изумленных екабпилчан. Это смущало наших солдат и казалось несовместимым с понятием «офицер». Но мне лично это даже нравилось: какое-то отрицание условностей — а-ля Чапаев.

Впрочем, какое это имеет значение. Служить осталось недолго: через полгода буду свободен.

— Становись!

Спускаюсь не спеша, на ходу застегиваю шинель и натягиваю перчатки.

— Вам что? Отдельное приглашение посылать?

У крыльца стоит политрук и следит по наручным часам с непомерно большим циферблатом, сколько времени уйдет на построение. Он сухо бросает:

— Затянуть ремень! Поправить шинель!

Становлюсь в строй и с любопытством разглядываю политрука. Колоритная фигура! Маленький, плотный, краснощекий, с синеватым отливом на скулах, он все время в движении. То откинет длинную полу грубоватой серой шинели, поставит ногу на ступеньки крыльца и подтянет мягкий сапожок, собранный гармошкой у щиколотки, то снимет фуражку, проведет пятерней по густой, черной как смола шевелюре и вновь наденет фуражку, сдвинув ее на затылок, то пройдется быстрыми шажками вдоль рядов, заглядывая в наши лица черными блестящими глазами. Чувствуется, что он здоров, доволен жизнью и самим собой.

— На-ле-во! Шагом марш!

Командир роты пошел впереди, политрук подпрыгнул, попал в ногу и зашагал рядом с нами.

Мы так и пришли на полигон строевым шагом. А раньше, в ульмановской армии, Милгравис шел отдельно по тротуару и, заложив руки за спину, попыхивал папироской. Перед занятиями он цедил пару слов. Занятия проводили унтера, а Милгравис позевывал в сторонке.

Теперь все иначе. Новый ротный, лейтенант Балодис, достал планшет и стал объяснять. Длинно и путано. Вмешался политрук. Он схватил винтовку из рук ближайшего солдата и повернулся к нам:

— Смотрите!

С винтовкой в руке политрук пробежал по скользкому бревну, мячиком перепрыгнул через ровик, бросил гранаты и — раз, раз! — ударил штыком оба чучела. Потом показал на циферблат часов.

— Понятно?

Стрелки кивнули, пораженные таким невероятным для офицера поступком. «Ловкий, черт!» — подумал я и стал присматриваться к политруку.

Многое мне не понравилось в нем. Политрук странно козырял — поднесет кулак к козырьку и тогда расправит пальцы; смешно сморкался — вытащит свежий платок, развернет, уткнется носом и трубит, после чего аккуратно сложит платок по складкам и спрячет; шумно отхаркивался и звучно сплевывал.

После того как я трижды сорвался с обледенелого бревна, политрук приказал мне заниматься дополнительно в свободное время под его личным присмотром. Как будто можно было нагнать за несколько месяцев все, что было упущено во времена ульмановской армии и «булочки»!

— Зачем, товарищ политрук? — заметил я резонно, переводя дыхание. — Я к этому не способен.