Фёдор Сопрунов - Своим путем

— Товарищ политрук, надоело все это. Настоящей жизни хочется. Как в дни революции или при первых пятилетках.

Черемисин берет перчатки.

— Революция? Пятилетки? Это вот! — Он показывает серые перчатки. — Это и есть пятилетки!

Черемисин зашагал по сцене, его глуховатый голос покатился по пустому залу.

Слушаю о полуголодной жизни, тяжелой работе, трудной учебе, о фабриках, заводах, Днепрогэсе, метро.

Когда мы выходили, Черемисин приостановился и полез в карман.

— Вам письмо.

«Тод, это ты? Утром чуть не попала под машину, в институте ничего не понимала. Боюсь выпустить из рук твое письмо. А оно всю зиму пролежало дома, и я ничего не знала! По вечерам, засыпая, я видела, как, отложив работу, мама сидит у лампы и думает. Все думает и думает… Ты ведь ничего не знаешь. Папы с нами нет. Уже три года. Это было ужасно. Мама постарела и замкнулась, но не перестала верить в его невиновность. А тут, когда боль немного улеглась, пришло твое письмо. И мама мучилась всю зиму, не могла решиться ни сжечь его, ни отдать мне. А сегодня отдала. «Решай сама, это твое», — сказала она и заплакала. А я верю тебе, верю, что увидимся!»

События, о которых идет речь, давно исчезли в прошлом. Сегодня за письменным столом многое воспринимается совсем иначе, чем тогда.

В маленьком городке на севере Латвии, в шестой роте 227-го пехотного полка встретились политрук, прибывший из глубин Советского Союза, и студент из Парижа. Парижа, раздавленного фашистским сапогом.

Политрука давно нет в живых, студент изменился настолько, что, когда я теперь просматриваю старые фотографии и вспоминаю прошедшее, мне кажется, что я вижу их со стороны, наблюдаю за ними с любопытством и грустью.

Студент успешно разваливал дисциплину в ульманисовской армии, в которой он просто задыхался после Латинского квартала. Но потом студента перевели в Красную Армию, появился политрук, который рьяно взялся за восстановление дисциплины и повышение уровня боевой подготовки. Вообще-то студент ничего не имел против, как и политрук, он понимал, что война неизбежна, но он считал, что дело политрука не мелкая опека, а политические дискуссии и широкие обобщения. Оба были по-своему искренни, и оба думали, что «колесо истории нельзя повернуть вспять».

Политрук верил. Ему предстояло еще понять. Студенту предстояло испытать, что у порога смерти говорит не логика, а каждая клетка тела.

Сколько дней мы идем? Не знаю. Кажется, целую вечность. Маячит перед воспаленными глазами широкая спина Акулы. Саперная лопатка подгоняет ее снизу мерными шлепками.

Была усталость. Такая, что ноги заплетались. Она забылась. На привалах я валюсь со всеми в кювет. Потом снова появляется перед глазами знакомая спина, и я шагаю дальше.

Был голод, желудок сводило. Голод притупился. Мы грызем на ходу что попадет. Мы идем обратно по знакомой дороге, по которой шли к Риге. Тогда мы оглядывались по сторонам, на ходу ловили булки и куски сыра и, смахнув рукавом пот с лица, пили молоко из протянутых крынок.

— Наши ребята, латыши, — улыбались нам женщины. А старики, вспоминая былые времена, давали нам советы:

— Вы их штыками, ребята. Штыками! Они это не любят.

Девушки кивали из окон, мальчишки просились с нами.

Впереди была Рига. Мы спешили прикрыть ее от врага.

Когда это было? Кажется, очень давно.

Когда мы пришли, Рига горела, и немцы уже перешли Даугаву. Мы повернули назад.

Сделав усилие, поднимаю голову и оглядываюсь.

Перед понурыми солдатами шагают лейтенант Балодис и Черемисин. Вдаль убегает дорога, усеянная разбитыми повозками и брошенным скарбом. В пыли плетутся семьи беглецов. Уговаривая детей, сажая самых маленьких на плечи, люди стараются не отстать от нас. Но, быстро обессилев, они отрываются от нашей колонны и садятся в придорожную канаву, понурив головы. В течение года они мечтали о новой жизни, и вот наступает расплата.

— Извините, — раздается хриплый голос рядом со мной. — Вы военный и должны знать. Правда, что на границе укрепления? Русские остановят немцев и погонят их обратно?

— Да.

Незнакомец с благодарностью смотрит на меня. У него вьющиеся волосы, нос с горбинкой и мясистые губы с горько опущенными уголками. Человек несет камень. Обыкновенный тяжелый камень. Он держит его на вытянутых руках, откинув плечи и голову назад. Он объясняет:

— Жена и дети остались там. Я опоздал.

Опоздал? не сумел? не решился? Верит ли он, что, пока он несет камень, его близкие будут живы? Или хочет искупить свою вину? Вскоре, в последний раз грустно и покорно взглянув на нас, он исчез позади в клубах пыли.

Дорога ведет через знакомые хутора и поселки. Но теперь они точно вымерли. Никто не встречает нас с хлебом и кувшинами с молоком. Да оно так и лучше. Стыдно смотреть людям в глаза. Солдаты-латыши бросают своих на милость врага, бегут без единого выстрела!

Иногда к нам подбегают мальчишки, рассказывают, что в ближайшем лесу засели фашистские парашютисты или вооруженные айзсарги. Но мы не останавливаемся.

Только когда совсем близко, за ельником, раздался женский крик, мы не выдержали и бросились туда. На лесной поляне стоял сарайчик. Мы не успели подойти, как дверь сарайчика открылась рывком и выбежала девушка с револьвером в руке. Из чащи захлопали выстрелы. Девушка упала, хотела подняться и упала вновь. Мы бросились к ней, выстрелы мгновенно смолкли. Темные волосы закрывали бледное лицо, на вышитой блузке алел комсомольский значок.

— Студент?

— Поздно. Убили.

— Негодяи! — выругался Аболс и выстрелил наугад. Лес молчал. Иногда к нашей колонне пристраиваются невесть откуда взявшиеся люди и шепчут: «Бейте своих комиссаров, ребята, и айда к нам». Но чуть щелкнет затвор, и они исчезают в кустах.

А по горизонту перекатывается гул артиллерийской стрельбы. Он то нарастает и приближается, то стихает, и тогда слышится пулеметная и ружейная перестрелка. Где фронт? Никто толком не знает. Фронт накатился на нас сзади точно волна и ушел вперед.

Нас обгоняют грузовики, изрешеченные пулями, ощетинившиеся автоматами. Опаленные в бою красноармейцы с удивлением глядят на латышских солдат, шагающих строем, и кричат нам, что сзади фашисты, что мы на ничейной земле.

Солдаты хмуро молчат. Ничейной? Почему ничейной? Это их родная латышская земля. И, точно чувствуя это, никто не трогает нас.

Но с едой все труднее. Приходится заходить в отдаленные хутора. Как-то мы пошли за едой вчетвером: Старик, Крумин, Аболс и я.

В комнате играло радио, пахло едой, за столом сидело человек шесть. Хозяин подвинул блюдо, и мы накинулись на еду.

Вдруг музыкальная передача прервалась, и зазвучал гимн Ульманиса, потом молитва: «Господь бог — наша неприступная твердыня…» Мы переглянулись.