Фёдор Сопрунов - Своим путем

Говорят, что Люксембургский сад — душа Латинского квартала. Может быть. Но говорят это пожилые люди, а я покинул Латинский квартал молодым. И Люксембургский сад никогда не был для меня «душою квартала». Скорее наоборот.

Темный сад Люксембургского дворца, газоны, цветники, широкие аллеи, мраморные балюстрады и статуи, игрушечные парусники на глади большого бассейна, голые детские коленки, темные сюртуки экс-профессоров и лысых чиновников в тени деревьев — разве это «душа квартала»?

Нет, Люксембургский сад — это просто зеленый оазис, забытый семнадцатым веком в центре Парижа. И предусмотрительно защищенный от города высокой оградой.

Жить, любить, дерзать — все это там, в Латинском квартале, но хорошо пообедать — это можно только здесь, по эту сторону Люксембурга. По крайней мере, так утверждает Пьер, а он собаку съел на ресторанах. Стоит ему потянуть носом, и он безошибочно угадает, где можно спокойно и вкусно поесть!

В полупустом зале стоит тишина. Приспущенные шторы на больших окнах, удобные плетеные кресла, веселая клетчатая скатерть, глиняная ваза с ромашками на столе — все располагает к непринужденной беседе и приятному déjeuner — обеду.

Пьер отложил салфетку, придвинул чашечку кофе и весело взглянул на нас.

— Так и быть, дети мои. Когда буду врачом, приглашу вас к себе. Будет у меня просторная, светлая столовая. С большими окнами в сад. А рядом строгий кабинет в темных тонах — старая бронза и кожаные тисненые переплеты вдоль стен.

— С тайниками для интимных альбомов? — с усмешкой спросил Анри. Пьер пропустил мимо ушей. Потом, отхлебнув кофе: — Прислуги будет немного: кухарка и секретарша. Секретарша — в очках, подтянутая, недоступная. Для стиля.

— А жена?

— И жена будет. Такая… — Пьер рисует ладонью волнообразную линию.

— Под стиль твоего дома? — деловито осведомляется Мириам.

— Кто хочет сигарету?

Мягкими волнами заколыхался голубой дымок, расплывчатый и неуловимый, как наши мечты. Мечты о женщинах…

— Анри, ты тоже ищешь такую? — Жаклин повторила рукой волнообразный жест.

Анри улыбнулся и отвел глаза.

Высокий, породистый, Анри унаследовал от предков-гасконцев темный оттенок кожи и нос с горбинкой. Нос придает выражение смелости его худощавому лицу. Губы приветливо, чуть иронически улыбаются, точно хотят извиниться за прямой, настойчивый взгляд черных глаз.

На первом курсе медфака мы как-то мало замечали Анри. Он был молчалив и вспыльчив и неохотно сближался. Потом Анри вдруг исчез, почти перестал посещать занятия, провалил экзамены и чуть не был исключен. Ходили слухи о его связи с известной актрисой. Через год он снова появился среди нас и держался так, точно ничего не произошло, но он очень изменился. Повзрослел, стал интересней, тоньше. Студентки заглядываются на него, а мы ему завидуем.

— Если бы я встретил «ее», — медленно говорит Анри и затягивается папиросой, — то «она» определила бы всю мою жизнь.

— Не ново, — заметил Пьер. — Так говорил и Дон Жуан. Каждой новой любовнице.

— Самый порядочный человек.

— Кто?

— Дон Жуан.

Мы рассмеялись. Анри спокойно объяснил:

— Он искал «ее». Всю жизнь. И не остановился на эрзаце, как другие. Он остался верен мечте. Поэтому женщины любили его и прощали.

Пьер иронически свистнул, Анри вспылил:

— Он был бы мерзавцем, если бы остался с одной! Стал бы обманывать и ее и себя!

Девушки задумались. Пьер недовольно поморщился. Ну зачем портить обед? После кофе и сигарет полагается легкий анекдот.

— Друзья мои, — понижает голос Пьер. — И Дон Жуан допустил ошибку. Было это так…

Пьер рассказывает анекдот изящно, вдохновенно, преподнося изюминку, точно ядрышко очищенного ореха.

Анри весело рассмеялся, гордые губы Жаклин дрогнули в усмешке, Мириам залилась румянцем. А я прослушал — я как раз с завистью думал о том, что никогда не постигну искусства рассказывать анекдоты после обеда.

— Тод не понял.

Я вздернул плечами и отвернулся.

— Тогда объясни.

Молчу. Ну что за манера всегда подтрунивать надо мной?

Повелось это с того вечера, когда впервые я отправился с товарищами в ночные кабачки Монмартра отпраздновать окончание лицея. Были мы тогда совсем желторотыми юнцами. Товарищи держались так, точно в этой вылазке ничего особенного и нет. Я же, вероятно от выпитого вина, раскис и стал нести в самом неподходящем месте какую-то сентиментальную чушь. Получилось ужасно глупо и неуместно.

После завтрака мы отправились на факультет на лекцию Бине. Жаклин взяла меня под руку и, продолжая игру, подтрунивает надо мной:

— Тод влюблен. Ну, скажи, светлые или темные у нее глаза?

— Перестань.

— И не подумаю.

— Смотри, брошу тебя в воду.

Мы как раз проходим мимо маленького бассейна у главного амфитеатра медицинского факультета. Жаклин не унимается.

— Зачем скрывать? Признавайся, Тод.

— Подержи книги, — прошу Пьера.

Хватаю Жаклин на руки и быстро иду к бассейну. По ее растерянному лицу и молчанию товарищей понимаю всю дикость своего поступка. Но отступать поздно. Держу Жаклин над водой.

— Будешь задевать меня?

— Не буду, пусти. Дикарь! — добавляет она не очень твердо, когда я ее отпускаю.

— Вот что значит атавизм, — шутил Пьер на следующий день, вспоминая песнь о Стеньке Разине. — Удивительно, что в России еще остались женщины. Как это вы их всех не перекидали в реки!

Шутки были потом. А тогда, у бассейна, друзья были молчаливы. Выжидали. Но Жаклин протянула мне руку, и все обошлось.

Вечер я провел, как обычно, в библиотеке.

В одиннадцать библиотека закрылась. Насвистывая, с книгами под мышкой отправляюсь домой. На Буль Мише студентов почти не осталось. Они теряются в разношерстной толпе проституток, гуляк, иностранцев.

Захожу в кафе выпить чашку кофе и съесть пару бутербродов. У стойки столпились молодые растрепанные художники в свитерах, брюках из чертовой кожи и в сандалиях на босу ногу. Они громко спорят, то и дело хватают друг друга за плечо и хлопают себя по испачканным красками штанам.

«Что они, сидят на своих палитрах, что ли?»

— Ну, хорошо… — кричит один из них, рыжий детина с растерянно-наивным выражением лица. Он кивает в сторону обслуживающего нас официанта. — Гарсон — алкоголик. Этот — сексуально ненормален, — показывает он на бледного, изысканно одетого пожилого человека за ближним столиком. — Этот — просто дурак, — указывает он широким жестом на дремлющего в углу толстяка. — Но этот? Этот-то нормальный, здоровый человек! — тычет он пальцем в меня. — В конце концов, черт возьми, отдельные нормальные экземпляры должны тоже существовать, хотя бы как эталоны для сравнения! Иначе ненормальное станет нормальным, и что тогда будет?