Фёдор Сопрунов - Своим путем

Его товарищи поворачиваются ко мне и с интересом изучают «нормальный» экземпляр.

— Жует, как кабан. А так, пожалуй, ничего… нормальный, — соглашается низкий плотный парень с руками, измазанными красками. На пальцах левой руки довольно удачно нарисованы гуашью два перстня.

— Спросим его, — решают будущие Сезанны и обступают меня.

— Мсье, — торжественно обращается ко мне рыжий детина, — мы вас признали за нормального человека. Нет, не благодарите. Не стоит. Закройте глаза и ответьте на принципиальный вопрос. Круг — это свершение, успокоение. Круг — судьба, рождение и смерть. Круг сжимается в точку и расширяется в небосвод. Круг — начало и конец, все и ничего! Не открывайте глаза и скажите, какого цвета пространство внутри круга, который вы сейчас видите мысленно перед собой, и какого цвета пространство вокруг него?

— Внутри голубое, вокруг — черное, — отвечаю я возможно серьезнее, не открывая глаза.

— Что? Что он сказал? — изумляются художники.

— Какого оттенка голубое? — настаивает рыжий.

— Как у Леонардо да Винчи. — Открываю глаза и невольно смеюсь: лица художников озабочены, почти встревожены. Вокруг нас собралось человек десять зевак.

— Он сказал — голубого цвета, как у Леонардо! — недоумевает рыжий детина.

— Вероятно, он все же ненормальный? — размышляет вслух парень с нарисованными перстнями.

Протискиваюсь сквозь толпу и выхожу на улицу.

Ночь теплая, мягкая. Шагая и насвистывая себе под нос, думаю о круге. «Круг — судьба, свершение», — сказал рыжий детина, А в этом есть какой-то смысл. Круг действительно воспринимается как законченная фигура, в нем успокоение завершенного жизненного пути.

Будет ли моя жизнь подобна плавно изогнутой линии на голубом фоне науки или медицины?

Иду по оживленным улицам, потом по пустынным бульварам. В тени, на скамейках, тесно прижавшись друг к другу, сидят влюбленные.

Вот я и дома.

Светится окно нашей столовой. У нас гости. Из-за задернутых штор слышится нестройное пение. Тень отца, размахивая руками, дирижирует хором. Поют «Вечерний звон». Бом… бом… бом… — гудит бас отца.

Нажимаю на кнопку у парадного входа и по привычке кричу:

— Cordon, s’il vous plaît! — Дерните за шнур, пожалуйста!

Эта магическая ритуальная форма ночного обращения к всемогущим церберам парижских домов звучит примерно так: «Кордон, сьюплэ!»

Как створка устрицы, с легким гудением приоткрывается парадная дверь. Проходя мимо застекленной двери, за которой прислушивается неусыпное ухо, называю не свою фамилию, а выкрикиваю тоненьким голоском «Дюран» и спешу дальше. Дюран — это фамилия наших соседей. Прибегаю к этому небольшому обману потому, что мне надоели замечания и укоризненные взгляды консьержки, которыми она встречает меня, когда доносится хоровое пение из нашей квартиры.

Сколько раз я говорил родителям, что петь хором неприлично, особенно в семье врача. Но отец иначе не может.

Прохожу прямо к себе. Не выношу, когда взрослые люди поют как дети, с раскрасневшимися лицами и затуманенным взором.

Несмотря на плотно закрытую дверь, приходится прослушать и «Волгу, Волгу, мать родную», и «Во поле березоньку». Оканчивается, как обычно, песней «Славное море, священный Байкал». Слава богу, кажется, на сегодня все.

Гости уходят. Посуда уносится на кухню. Отец ее помоет завтра утром. Мама ложится спать. В квартире наступает тишина.

Тогда, надев старую домашнюю куртку и закурив, отец достает логарифмическую линейку и разворачивает чертежи. Он рассчитывает, думает, чертит. Изредка он трет ладонями уставшие глаза и, забывшись начинает бубнить «Вниз да по речке…», притопывая в такт ногой.

Чудак, он еще верит в свои коробки передач без шестерней, в свои моторы с переменным ходом поршня! По ночам он себя вновь чувствует инженером, и ему, вероятно, кажется, что он еще «там» — в лаборатории Жуковского.

Прошу Альку потушить настольную лампу и, повернувшись к стене, закрываю глаза.

Стоп!

Кадры прошлого, стоп!

Повинуясь усилию воли, картинки прошлого замелькали и остановились. В глубине памяти скрылось видение далекого Парижа.

И вот передо мной белизна листа бумаги. В конусе света настольной лампы блеснули привычные предметы, вернули к реальности сегодняшнего дня. Руки сами потянулись к трубке, набивают ее, нащупывают спички. В полутьме выступил рисунок латышского покрывала на диване, африканский узор на стене.

Вот на кухне пробили часы, и в ночной тишине послышался легкий шум заснувшего города. За окном в темноте сверкают огни Москвы. Вот шпиль гостиницы «Украина», там, по Дорогомиловской набережной, бегут белые и красные огоньки. На черном фоне стекла вспыхнул и погас огонек трубки. Блеснули стекла очков, седина. Мой призрачный, седой двойник.

Подумаем.

Так было. Да, так было. Более сорока лет назад. Что ты скажешь теперь?

Чужбина…

Ой, так ли? Твой родной, милый Париж, где ты пошел в школу, вырос, полюбил?

И все же чужбина…

Но, может быть, ты сам во всем виноват? Ты был глупым, самодовольным юнцом. Ты все отрицал. Ради самоутверждения. Ведь это ты бросил Париж, а не он тебя. Вспомни брата. Он был проще и лучше. Он жил Парижем, с жадностью впитывал все, и хорошее и плохое.

Брат.

Где-то в Нью-Джерси, в Сомервиле, способный инженер и удачливый бизнесмен, он руководит собственной фирмой. Жена — американка, дети — американцы. Пробежали годы. Мы редко писали друг другу. Иногда звонили по телефону и напряженно вслушивались в интонации знакомого голоса. После сорокалетней разлуки мы оба боялись встречи. Каждый боялся потерять брата, того веселого парня, который продолжал жить в памяти каждого из нас.

И все же встреча состоялась. Брат приехал в Москву со своей новой женой Кэроль.

Совсем недавно он сидел вот на этом диване, и мы смотрели друг на друга. Не отрываясь. С такой теплотой и нежностью, что неудобно писать об этом. Что только не сделает с человеком сорокалетняя разлука! Мы были беззащитны друг перед другом, не способны хитрить. Из гостиной доносились голоса Кэроль и Наташи — они говорили о детях и внуках. А мы молчали, думали друг о друге.

Каторжная жизнь брата. Вся в упорном труде, в постоянном риске. Горечь неудач и торжество побед. Производить больше, лучше, дешевле. Подавить конкурентов а Европе и Японии. Вперед, вперед!

Вот она, мечта нашего отца. Воплощенная в жизни моего брата. Но почему в глазах брата угадывается такое щемящее чувство одиночества?

Ему тоже за шестьдесят. И он должен выложить на стол итог своей жизни.

— Передо мной еще несколько лет… — Брат говорит нерешительно. Потом добавляет твердо, с чуть заметным вызовом: — Я удвою свой капитал. И умру спокойно.