Фёдор Сопрунов - Своим путем

— За что? — спрашиваю я, обращаясь не то к Старику, не то к себе самому. — Мы же не преступники.

Меня мучает сознание безысходности нашего положения.

— Хорошо. Я выступал на митингах. А тебя за что?

Старик взглянул на меня с упреком.

— Разве я говорил не так?

Я вспомнил выборы и волнение Старика на трибуне. Неужели это единственное выступление так много значит в его жизни? Мне стало неловко.

— Ты правильно говорил, Старик.

Он успокоился, натянул на себя матрац и добавил:

— Мы им сказали правду.

Я промолчал. И снова в душе поднялось мутное чувство обреченности: неужели убьют меня? Как нелепо и трагично! Я был помощником политрука. Но не официально, а так. Просто так.

Вспомнив политрука, я поежился и отвернулся к стене. Как бы угадывая мои мысли, Старик сказал:

— Студент, Черемисин жив. Его тяжело ранили, но он выжил. Он здесь, в бараке.

Пожимаю плечами. Когда политрука, заросшего, исхудалого, в гражданской одежде, втолкнули в барак, я сразу узнал его. И не подошел.

— Поговори с ним, Студент. Ему хуже, чем нам.

— А кто виноват? Призывал стоять насмерть. А сам?

— Он тоже человек.

— Нет — политрук!

Перевожу разговор на Латинский квартал, рассказываю Старику про Тильду. Старик слушает, улыбается.

Прошли недели. Положение стало трагичным. Хлеба ни разу не дали. Мы с трудом встаем за похлебкой.

Как-то ночью начальник караула решил позабавиться. Дверь барака неожиданно раскрылась, нас выгнали вон и повели к каменной стене.

Кружится голова. С вышек слепит свет прожекторов. Темной стеной стоит подразделение солдат.

— За враждебную «третьему рейху» деятельность… приговариваются к расстрелу…

Черемисин выпрямился, с вызовом подался вперед. Я прижался к Старику, судорожно схватил его руку. Стараюсь удержаться на ногах.

Я уже упоминал об этой глупой и трагической истории. Не стоит вспоминать детали.

Потом нас били прикладами, со смехом гнали обратно в барак.

— Они ушли, успокойся, — говорит Старик, натягивая на меня матрац из рогожи.

Понемногу становится легче. «А я держался ничего, — подумал я, подавив нервную дрожь, и попытался усмехнуться. — Для первого раза».

Хочу сказать об этом Старику, но он уже спит.

Неделя проходит за неделей. Чувство голода притупилось. Счет дням потерялся. Пробуждаюсь только от призывного постукивания черпака о пол. Раздача еды приобрела всеобъемлющее значение. Лишь бы хватило сил встать в ряд с миской в руках.

Сегодня двое не могли встать. Они протянули миски с нар.

— Bitte… Bitte… — Пожалуйста…

Унтер подумал, взял бачок и шагнул в барак. Он раздал каждому по черпаку. Остальное унес.

Первым умер пожилой человек в телогрейке. Потом стали умирать другие.

Однажды у моего уха раздался шепот. Чья-то рука осторожно трясла меня, задевая скрюченным пальцем.

— Слушай, ты говоришь по-немецки. Помоги мне. Я знаю коммунистов, политруков. Немцы выпустят нас, дадут хлеба. Половина тебе.

— Дерьмо!

А потом настала очередь Старика. Он быстро слабеет, говорит с трудом.

— Студент, я скоро умру. Когда найдешь ее, расскажи про меня. Ладно?

У Старика началось воспаление легких. Он бредит и задыхается, отворачивается от похлебки, которую я пытаюсь влить в его запекшийся рот. Когда еда пролилась на матрац, я заплакал. И услышал слабый шепот:

— Студент, они сильнее… но ничего… необязательно сейчас, как ты говорил… пусть потом…

Я не ответил. Когда рассвело, Старик был мертв.

О дальнейшем у меня осталось неясное воспоминание. Старик лежал рядом, твердый и холодный. Он кормил меня. Когда унтер подходил с бачком, я протягивал две миски, за себя и за Старика. Унтер давал по числу мисок.

Наступило состояние отрешенности и покоя. Родители, брат, друзья из Латинского квартала посещали меня. Я смотрел на них с любопытством. Они не волновали меня. Тильда стала бесконечно далекой.

Сегодня дали хлеб!

Тяжелый, липкий, как замазка, чудесный хлеб. Как долго заполняет он своей вязкой массой желудок и кишечник, вызывая ощущение блаженства!

Еду приносит новый унтер. Пожилой, седеющий человек, с грустными, виноватыми глазами. Он не считает протянутые миски, а раздает все, что в бачке. И хлеб раздает по списку, который вытащил из кармана френча. Спасибо тебе, человек, за то, что ты кормил и живых и мертвых.

Холодный, голодный барак постепенно ожил. Мы стали подниматься, думать о чистоте. Окружающий мир стал приобретать реальность, мертвые уходить в прошлое.

Оставшихся в живых — человек десять — вывели из лагеря и по проселочной песчаной дороге мимо редкого лесочка привели к одинокому бараку. Нас построили в ряд и приказали ждать. Справа от меня, крайним в ряду, стоит Черемисин, слева — фельдшер Меднис. Стоим молча, дожидаясь, что будет.

Вот открылась дверь барака, и крайний слева, с трудом передвигая ноги, медленно побрел в барак. Дверь закрылась. Наступила тишина, потом послышался глухой выстрел. Не очень громкий, какой-то безразличный.

И снова открылась дверь. Побрел следующий. Рядом с первой цепочкой следов на песке легла вторая. Дверь закрылась. После томительного ожидания хлопнул выстрел.

Барак в третий раз открыл дверь, ожидая третьего.

Так, одного за другим, мерно открывая и закрывая дверь, барак деловито глотал измученных людей. Они брели к нему, как на зов раскрывающейся пасти. Вокруг стояла тишина, и глухие хлопки выстрелов, как точки, отмечали размеренное течение тихого вечера.

Вот пошел широкоплечий парень в кепке, брезентовой куртке и сапогах. Перед самой дверью, точно очнувшись, он приостановился, сорвал кепку с головы и швырнул ее прочь. Потом повернулся к нам и поднял руку, прощаясь. И исчез в темноте. Барак закрыл дверь и долго смотрел на нас черными окнами. Потом вздрогнул от выстрела и открыл дверь.

Повинуясь молчаливому зову, в черную пустоту побрел мой сосед слева. Барак проглотил и его и темными окнами уставился на меня. Время тянулось бесконечно долго. И вдруг барак запел. Под сурдинку, как поют не раскрывая рта. Барак пел романс Грига «На пепел тлеющий минувшей страсти…»

Я не выдержал и засмеялся. Мне было жутко, но я не мог подавить нервный смех.

— Хватит! — резко сказал Черемисин. Я притих.

Дверь открылась, подзывая меня.

Солдат подтолкнул меня вперед, к письменному столу, закрыл дверь и прислонился к стене с автоматом в руках. На столе папки и револьвер. За столом сидит немолодой офицер и листает бумаги. Стол расположен так, что, когда я подошел к нему, я оказался спиной к открытой двери в соседнюю комнату. Там тоже кто-то сидит. Я ощущаю, как тяжелый взгляд ощупывает мой затылок.

Офицер за письменным столом поднял голову. В серых глазах усталость и легкая брезгливость.