Фёдор Сопрунов - Своим путем

— У вас есть документы?

Содержимое бумажника выкладывается на стол: студенческий билет, пропуска в парижские библиотеки, свидетельство интерна парижских госпиталей и ассистента кафедры биохимии, фотографии родителей.

Офицер просматривает документы и фотографии, задерживается на семейном снимке, спрашивает, где родители. Потом берет в руки фотокарточку Тильды. Я холодею. Посмотрев надпись «Париж. 1938 г.», он бросает карточку на стол.

В тот самый момент, когда, выскользнув из цепких рук, фотография Тильды упала на стол, чары рассеялись. Барак стал обычным бараком, офицер — обычным офицером. Недалеким. Грубо расставленные ловушки стали бросаться в глаза. Вот незаряженный револьвер на столе, сколько попалось на приманку? И ощущение угрозы сзади исчезло. Я готов к поединку.

— Вас не только не арестовали, как эмигранта, а оставили в Красной Армии, и вы воевали против нас. Вы сотрудничали с коммунистами?

— Я участвовал в самодеятельности, бывал на митингах, проводил общеобразовательные занятия с солдатами. Политзанятия мне не доверяли. Я — врач.

— Вы коммунист?

— Нет.

— Комсомолец?

— Нет.

— Вы враг?

— Я ваш противник.

Он поднимает чуть удивленный взгляд на меня. (Один — ноль в мою пользу.)

— Вы говорите на чистом немецком языке. Без акцента. Где вы учили немецкий?

— В Берлине, когда мне было четыре года.

— Вы были в Германии после двадцать второго года?

— Был однажды, во время студенческих каникул. Мы прошли пешком вдоль Рейна.

Я назвал несколько городков, которые посетил с товарищами, — Бонн, Арцвайлер.

— Где ваша семья?

— В Соединенных Штатах. Родители и брат — подданные США. Прошу разрешения связаться с ними через американское посольство.

Офицер усмехнулся, закрыл папку. Заговорил медленно, веско, глядя на меня в упор. Опять ловушка?

— Мы сохраним вам жизнь. Вы будете выдавать нам коммунистов.

Мгновенно нахожу решение, даже не проанализировав задачу.

— Не буду.

Так и есть, он вскакивает и кричит:

— Значит, вы — коммунист!

— Ничего подобного. Меня не так воспитали дома, чтоб я предавал тех, с кем я ем и сплю.

Офицер задумался. Я для него «белая ворона». Он явно не знает, в какой ящик картотеки врагов «третьего рейха» меня поместить.

Наступает зловещее молчание. Солдат у двери нетерпеливо перекладывает автомат из руки в руку.

И тут вдруг открывается дверь барака. На пороге — Черемисин.

— Ich Sanitäter, — говорит он громко.

Что? Теперь он стал санитаром?

— Вы что, его знаете? — спрашивает офицер. — Он — санитар?

— Прохвост он! — бросаю я в сердцах. Но киваю.

— Ja! — твердо заявляет Черемисин, не понимая.

Офицер устало усмехнулся, махнул рукой.

В живых осталось трое: фельдшер Меднис, который запел на допросе, чтобы доказать, что его привлекли к самодеятельности из-за хорошего голоса, «санитар» Черемисин и я. Может быть, было указание сохранить медперсонал?

Из вороха воспоминаний я выбираю небольшую часть событий и располагаю их по своему усмотрению. Получается что-то вроде ожерелья из фактов, нанизанных на нить времени. Давно ушедшего времени, с его неповторимой психологической окраской. Получилось правдиво и необъективно.

Студент получился лучше, чем был на самом деле, — так бывает на удачно снятой фотографии, — и стал жить сам по себе. Он мне даже интересен, и я рад, что он выжил. Но рассказ необъективен, потому что фон выписан очень слабо.

Студент был частицей многоликой, самодовольной и эгоцентричной буржуазной среды, которая переживала глубокий психологический кризис в предвоенные годы. Обыватель был растерян и напуган: события выходили за рамки его обычных представлений. Создалась благоприятная среда для развития фашизма. Прикрываясь демагогическими лозунгами патриотизма и защиты мелкой собственности, фашизм захватывал одну страну за другой, и многие не знали, что за его спиной скрывается крупный капитал, давно переросший границы и предавший интересы народов.

Конечно, были те, кто отвергал фашизм и мучительно искал опору в культурных ценностях Европы. Студент был с ними. Но разве он мог подняться до понимания исторических событий, которые стремительно приближались?

Коммунизм родился в процессе развития человеческого общества, и легко проследить его истоки. Фашизм тоже родился в человеческом обществе, и тоже легко проследить его предысторию. Происходила поляризация сознаний, столкновение было неизбежным. Решался вопрос о дальнейшем пути развития мира.

Война с фашизмом была бескомпромиссным столкновением двух идеологий. Носителями одной были народы Советского Союза, другой — Германия Гитлера.

Но сущность лежала глубже.

Помните, бывший гестаповец сказал при нашей случайной встрече на Мадагаскаре: «Все еще впереди».

Следовательно, для него, как и для меня, ценности, за которые следует бороться, не связаны исключительно с определенной страной или определенным народом. И если нам суждено снова сойтись лицом к лицу, это не обязательно в облике немца и русского, а в качестве носителей двух непримиримых идеологий.

Есть еще в мире почва для фашизма.

Но я верю, что опыт, приобретенный ценой смертей и страданий, не пропадает даром. Человечество способно, учиться и может разумно выбирать свое будущее.

Вернемся к рассказу.

Мальчик подошел к вагону и плюнул. Ему было лет пять, он не умел плеваться и забрызгал свою курточку. Его личико исказилось, он готов был заплакать, но чувство исполненного долга взяло верх. Он с достоинством вернулся к родителям. Отец погладил его по головке.

Это было первое знакомство с Германией Гитлера, где-то в Пруссии, еще до «голодного барака», когда нас, латышских солдат, выданных гестапо, везли в глубь страны.

Мелкое происшествие, совсем будничное, но оно потрясло меня, почти ранило и испугало. Конечно, ребенок был тут ни при чем. Через зарешеченное окошко товарного вагона, в котором нас везли, я видел, как отец ребенка, полный господин в тирольской шляпе с пером, расспрашивал конвоиров, которые оцепили на станции наш товарный вагон, не подпуская любопытных. Потом отец наклонился к сыну, что-то сказал ему. Мальчик подошел и плюнул.

Германия. С раннего детства мне были близки немецкая культура и немецкий народ. Сразу после русского я начал говорить на немецком языке. Это было в Берлине, и мне не было пяти лет. Требовательная и добрая фрау Гудер, которая ухаживала за нами, детьми, говорила с нами только по-немецки. Она пела нам «О, таненбаум, о, таненбаум…» и «Розляйн, розляйн, розляйн рот…» и угощала сладостями — вкус ее баумкухен помнится до сих пор. Фрау Гудер привязалась к брату Алику и ко мне, и, когда через год родители переехали из Берлина в Париж, она приехала к нам во Францию и еще какое-то время жила в нашей семье. Родителям было не до нас, детей, и, вероятно, тогда, в незнакомом большом городе, среди чужих людей, говоривших на непонятном французском языке, и родилась во мне привязанность к фрау Гудер и немецкому языку, который казался своим, родным в чужой среде.