Коллектив авторов - А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников

Весь церемониал представления шаху был разработан с общего согласия и имел место в среду, в 8–в день месяца реджеба. Около полудня обер–церемониймейстер Махмудхан прибыл за посланником, чтобы сопровождать его во дворец; для большего почета при нем была свита из 8 нессекчиезов, 15 зарший и 11 феррашей; Грибоедов сел на лошадь из придворных конюшен, приведенную конюхом шаха. Пока процессия медленно тянулась но бесконечным базарам столицы, торговцы приветствовали посланника по-европейски, стоя и обнажив голову, и, когда он проезжал внутренние дворы, приближаясь к зеркальному залу, где шах восседая на троне во всем блеске своего величия, сановники его величества пребывали в почтительном благоговении. Я мог следовать за Грибоедовым только до ворот сада зеркального зала, откуда он и вышел спустя 50 минут. Я узнал, что он вручил шаху свои верительные грамоты и что церемония вызвала общее удовлетворение; однако некоторые шептались по поводу того, что Грибоедов слишком долго оставался перед его величеством сидя. Шах был в короне, и на нем были самые прекрасные его драгоценности; тяжесть их до того утомила его величество, что по окончании аудиенции он поспешил освободиться от этих блестящих знаков шахского величия.

По выходе из дворца Грибоедов изъявил желание посетить принца–губернатора, но это посещение пришлось отложить, потому что тот не имел еще разрешения принять посланника. Тогда Грибоедов приказал проводить его к Аммин–эд–Даулэ, которого считал, как я узнал впоследствии, первым министром государства и который оказывал ему внимание, достойное его звания. Свидание с министром иностранных дел состоялось только спустя два или три дня после официальных визитов. Все удивлялись тому, что Грибоедов не старался завязать отношений с Мирзой–Абдул–Вагабом (Моатемид–эд–Даулэ), одним из первых министров, всеми уважаемым за свою ученость и превосходные качества; по своему званию и власти он нисколько не уступал своему сопернику Аммину.

Принц-губернатор, желавший уклониться от чести принимать посланника, предложил, чтобы этот визит состоялся в один из тех дней, когда шах выедет из столицы; однако, в конце концов, он уступил упорным настояниям его превосходительства [7].

До второй аудиенции у шаха, состоявшейся через 12 или 14 дней по нашем приезде, весь двор был занят только тем, как бы доставить удовольствие посланнику. Аммин–эд–Даулэ, Мирза–Абул–Гассан–хан и Мирза–Могаммед–Алихан старались превзойти один другого в блестящих празднествах и угощениях посольству; тут было какое-то соревнование, воодушевлявшее и занимавшее этих знатных особ; всюду были пиры, иллюминации, фейерверк. Однако я стал примечать, что дружеское расположение понемногу слабеет. При второй аудиенции посланник вручил шаху копию с заключенного мирною договора, причем снова было замечено, что он опять слишком долго сидел в присутствии его величества [8]. Выражение мерраджат (отпуск), употребленное шахом, когда ему показалось, что аудиенция продолжается слишком долго, было сочтено Грибоедовым за явную обиду, нанесенную ему как представителю императора всероссийского да и самому ему лично. В ноте на имя министра иностранных дел он резко намекнул на неуместность этого выражения, и хотя министр, в ответной ноте, разъяснил, что слово мерраджат, в общем значении, не имеет ничего оскорбительного и даже невежливого, это объяснение не было сочтено удовлетворительным. С своей стороны, Гассанхан счел себя вправе сделать некоторые замечания посланнику по поводу того, что он в своей переписке именует повелителя просто шахом (киднети шах).

Я не мог дознаться в точности о сущности споров, возникших по поводу договора. Говорили, будто шах возражал против некоторых статей, показавшихся ему слишком стеснительными, и будто Грибоедов заявил, что не может ни изменить, ни смягчить их. Впрочем, обязательства, вытекавшие из этого договора, тяжкие ли, нет ли, были подвергнуты самому тщательному рассмотрению, утверждены той и другой стороной и стали непреложными.

Произошло несколько довольно серьезных столкновений между представителями населения и слугами посланника; прислуга одного важного персиянина избила слугу посольства, по имени Александр, любимца и молочного брата Грибоедова; она спаслась от ожидавшего ее заслуженного наказания бегством из города. В другой раз на базаре разбили бутылку с водкой, принадлежавшую одному казаку, может быть и случайно, однако возможно, что п умышленно, так как все жаловались на поведение посольской прислуги. Виновник был схвачен и строго наказан местной полицией.

По приказанию Мирзы–Абул–Гассан–хана выдача продовольствия посольству происходила каждое утро, но с прибытием в столицу порции были уменьшены наполовину против того, что отпускалось во время пути.

В первые дни у русского министра армян не было видно; действительно, ферраши не допускали их, но мало–помалу распоряжения, данные на этот счет, стали обходить. Сперва дозволили свидание друзьям Мирзы–Нарримана, дотом Рустем–бега, и, наконец, разрешение было дано для всех и распространилось даже на грузинских купцов, проживавших в караван–сарае.

Дадаш–бег был послан из Тавриза в порт Энзели для наблюдения за доставкой подарков, предназначенных шаху императором. Им надлежало прибыть ранее посольства, но они, не знаю почему, были задержаны некоторое время в Астрахани. Я узнал позднее, что судно, на котором они находились, появилось в Ленкорани и, по неизвестным мне причинам, зашло в небольшую гавань Сарри–Пучтах. Замедление в прибытии этого драгоценного груза было, конечно, весьма неприятно; он произвел бы самое благоприятное впечатление на шаха и его министров и отвлек бы их внимание от некоторых мелочей, ибо ничто не доставляет моим соотечественникам такого удовольствия, как подарок, независимо от его ценности.

Так как страстным желанием Грибоедова было возвратиться к своей семье в Тавриз, то между ним и министрами шаха было решено, что он покинет столицу в самом скором времени и что он оставит там своего первого секретаря Мальцева и переводчика Мирзу-Нарримана, на которых и будет возложена передача подарков. Однако мне как-то не верилось, чтобы Грибоедов не привез с собой на всякий случай каких–нибудь безделиц для подарков; и точно, я вскоре узнал, что он поднес шаху двадцать пять монет из платины, а также пятнадцать Аммину, десять — Мирзе–Могаммед–Али–хану и пять – Мирзе–Абул–Гассан–хану.

Прошло только три недели с момента нашего приезда в Тегеран, а взаимное расположение изменилось уже настолько, что Мирза-Нарриман сказал мне однажды:

— Какая перемена! Какая холодность! Надо ехать... Пора!