Жан Оль - Диккенс

Однако благодаря Америке он открыл для себя новую радость. Во время праздничного ужина по поводу своего возвращения, в Гринвиче, он поделился ею с друзьями. «Величайшее наслаждение от поездки в Америку, — заявил он лукаво, — это радость вернуться». С этого момента он постоянно уезжал и возвращался: из Лондона в провинцию, из Англии за рубеж. Почти нескончаемыми странствиями он попытается избавиться от своего разлада с жизнью, впадая в крайности: то он пристрастится к кочевой жизни, то будет тосковать по иллюзорному «очагу» — так стоящий человек переминается с ноги на ногу, когда у него ломит спину.

Свои «Американские заметки» Диккенс быстро «состряпал» в Лондоне и Бродстерсе, где проводил лето 1842 года. За океаном книга встретила противоречивый прием: тогда как либеральная интеллигенция рукоплескала аболиционизму Диккенса, бульварная пресса, с которой он неласково обошелся на страницах своих «Заметок», обзывала его «мойщиком посуды», «тщеславным простолюдином», не вылезающим из «лондонских борделей». В Англии книга продавалась хорошо, в Америке — еще лучше: в Нью-Йорке 50 тысяч экземпляров разошлись за два дня, в Филадельфии — три тысячи за полчаса, с чего он сам, конечно, не получил ни цента… Но в любом случае, исчерпав свои ресурсы, он уже взялся за новый роман, на который возлагал большие надежды.

«Жизнь и приключения Мартина Чезлвита» обещал стать «лучшим из его романов во всех отношениях». Конечно, в плане общего замысла наблюдался существенный прогресс: впервые Диккенс избрал главную тему — эгоизм — и придерживался ее. Но этот прогресс ускользнул от внимания публики, и, несмотря на непередаваемую миссис Гамп со своим зонтиком, несмотря на бесспорный успех Пекснифа — архетипа елейного лицемера, несмотря на тайное бегство заглавного героя в Америку, куда автор отправил его, чтобы воспользоваться еще не утихшей полемикой по поводу собственного путешествия, удалось продать не больше двадцати тысяч экземпляров (вполовину меньше, чем «Пиквика» и «Никльби» и вчетверо меньше, чем «Лавки древностей»).

А ведь аванс в 200 фунтов в месяц, предоставленный Чапменом и Холлом для путешествия в Америку, надо было возвращать: соответствующий пункт контракта в момент его подписания не взволновал никого, кроме Форстера. В случае неудачи будущего романа издатели получали право вычитать 50 фунтов в месяц. Тогда это казалось невероятным. Но после относительного неуспеха «Мартина Чезлвита» Холл некстати намекнул на пресловутый пункт, чем вызвал, как мы скоро увидим, глубочайший профессиональный кризис в жизни писателя.

В первое время Форстеру удалось утишить гнев Диккенса, который, кстати, был поглощен проектами, не относящимися к литературе. В 1838 году он познакомился с Анджелой Бердетт-Кутте, богатой наследницей банкира-радикала сэра Фрэнсиса Бердетта. Мисс Бердетт-Кутте показалась Диккенсу чересчур набожной, однако приглянулась ему своим просвещенным и искренним человеколюбием. Пять лет спустя, в сентябре 1843-го, ему подвернулся идеальный случай перевести их сотрудничество в практическое русло: он посетил одну из «школ для нищих» на Филд-лейн. Учителя-добровольцы, в основном из простонародья, пытались там, в нищенских условиях, чему-то научить неимущих детей. «Когда я отправляюсь в подобные заведения, — писал Диккенс, — мое сердце сжимается до такой степени, что я почти теряю надежду увидеть их преображенными». Ловко сыграв на «душевной стойкости, достойной апостолов», новоявленных учителей, и на том, что их потуги поддерживаются церковью, он убедил благочестивую мисс Бердетт-Кутте им помочь. Видно, что разочарование в Америке не подорвало его реформаторского задора. Наоборот, с присушим ему прагматизмом он решил перенести на родную почву всё лучшее из увиденного в Новой Англии — организованную деятельность в области образования.

Диккенс предложил «Эдинбург ревью» написать серию статей о «школах для нищих», но так их и не написал. В двойной войне — филантропической и литературной, — которую он вел, чтобы преобразить мир, ему пришлось перебросить силы на другой фронт: в ноябре 1843 года он полностью сосредоточился на плане рассказа. «Мартин Чезлвит» расходился по-прежнему плохо; уязвленная гордость заставила Диккенса соблюсти пункт контракта о 50 фунтах — это доказывает, что в глубине души он уже решил уйти от Чапмена и Холла по окончании романа. Но «Рождественская песнь в прозе» казалась ему по меньшей мере временным решением финансовых проблем.

В целом святочный рассказ построен на тех же темах, что он уже развил в «Мартине Чезлвите»: вредоносные последствия жадности и эгоизма, над которыми в конце концов восторжествуют христианские ценности милосердия и прощения, — только Диккенс сгустил краски и окутал всё аурой волшебства. Скупость и злопамятство отрезали стареющего дельца Скруджа от остального мира и его семьи; во сне ему являются три призрака Рождества, которые открывают ему глаза и позволяют вернуться к людям. Скрудж — в каком-то смысле воплощение (конечно, упрощенное, но очень яркое) того экономиста, на которого с яростью обрушивается Карлейль. Его искупление знаменует собой неудачу сил Зла, повинующихся всемогущему злату.

Зато по форме это ни на что не похоже. Впервые, между двумя главами «Чезлвита», Диккенс не отрываясь написал целый рассказ, от первой до последней строчки — неоценимое удобство для человека, который вот уже шесть лет, с перерывом на поездку по Америке, жил в бешеном ритме ежемесячных или еженедельных выпусков: писал, правил гранки, снова писал и т. д. Более того, начиная с этой сказки, рождественская тема станет главной в творчестве писателя; конец каждого года будет отмечен другими публикациями, которые сначала называли сказками, потом рассказами. Богословское значение Рождества не играло для Диккенса главенствующей роли; в этом празднике его привлекали народное веселье, простое и сердечное, и семейная гармония, восстановленная на несколько часов, — своего рода затишье в бесконечной битве жизни.

Говорят, что одна девочка разрыдалась, узнав о смерти Диккенса, так как подумала, что вместе с ним исчезнет и Рождество; эта история прекрасно показывает, какой невероятный отклик имели его рассказы, прославляющие прощение и великодушие в безжалостном мире.

Однако из искупительной направленности этих рассказов вовсе не следует, что в 1843–1844 годах Диккенс жил безмятежно, находясь в ладу с самим собой. Некоторые повороты сюжета «Мартина Чезлвита» — в общем-то, комического романа — овеяны тенью нового пессимизма, более проницательного и глубокого, которую не удается развеять даже хеппи-эндом. В противоположность предыдущим «злодеям» Диккенса, типа Билла Сайкса, — малодостоверным созданиям, которыми движет только нездоровая страсть, не поддающаяся осмыслению, — Джонас Чезлвит, столь же отвратительный персонаж, тем не менее действует совершенно рационально: алчность толкает его на отцеубийство. В этом отношении мир «Мартина Чезлвита», не такой черно-белый, как мир «Оливера Твиста» или «Лавки древностей», похож на дьявольский замысел, в котором люди участвуют по собственной воле.