Ольга Ярикова - Юрий Поляков. Последний советский писатель

В дальнейшем Поляков-прозаик ставил перед собой все более сложные художественные задачи и успешно их решал. Но в первых трех повестях внешняя его задача была, как уже отмечалось, сродни тем, что стояли перед Хейли: его интересовало, как система работает, какие ее проблемы вызывают кризис и как это влияет на людей, в ней занятых. Реальная жизнь комсомола и армии была для читателей словно «терра инкогнита», и ступать на нее решались лишь немногие, несмотря на то что к комсомолу и армии были причастны миллионы — как миллионы жадно проглатывавших книги Хейли пассажиров ежедневно вылетали из аэропортов и останавливались в отелях.

Тогда большинству советских людей представлялось, что они знают, как все должно функционировать и взаимодействовать в стране; благодаря существованию идеологической системы у людей были четкие критерии, на которые они ориентировались, даже если не следовали им в жизни. Поляков безусловно представлял это большинство. Попав в армию, школу или райком комсомола, он очень скоро определял, что там не так, понимая, что не знает, как это исправить, и постоянно упираясь в несоответствие жесткой структуры ее содержанию.

В остром, все различающем взгляде угадывалась особость, выделявшая Юрия из толпы сверстников: с юности он оставался сам по себе, редко сходился с людьми до дружбы взахлеб, был наблюдателен и вдумчив. Отсюда и необходимая дистанция, позволявшая лучше видеть. Отсюда и отсутствие неоправданных надежд. И одиночество.

Прототипами Шумилина послужили два знакомых ему по комсомолу человека. Прежде всего — Павел Гусев, тогда — первый секретарь Краснопресненского райкома, членом бюро которого был с 1979 года Поляков как секретарь комитета ВЛКСМ Московской писательской организации. Это Гусев подсказал приятелю сюжет с погромом в райкоме и похищением знамени. Некоторые личные и аппаратные его проблемы нашли отражение в повести, Поляков даже наделил присловьем Гусева «Вот так, да?» своего героя. Еще одним прототипом стал первый секретарь Бауманского райкома Валерий Бударин, под началом которого Поляков работал инструктором. Бударин ушел из райкома на высокую должность заместителя председателя Комитета молодежных организаций СССР (КМО), курировавшего международные связи, а Гусев, у которого случились крупные неприятности (скорее личные, нежели служебные), — ушел в тот же КМО, но на рядовую должность. В постсоветское время судьба их сложилась по-разному. Гусев стал видным общественным деятелем, министром первого «демократического» правительства Москвы и, как говорит Поляков, «газетным магнатом». Жизнь Бударина окончилась трагически: он запил, развелся, выпал из номенклатуры, покатился по наклонной, и в 1990-е его, по слухам, зарезали в пьяной драке.

Когда в 1985-м на внеочередном пленуме ЦК КПСС генеральным секретарем избрали молодого и энергичного Горбачева, многие восприняли это событие как знаковое: наконец-то сбылись мечты о благотворных переменах. Коммунистам тогда сказали, что от них ждут предложений по совершенствованию идейно-организационной работы партии, и на партсобраниях закипели страсти. Спорили часами. В один вечер все проблемы решать не удавалось — собирались на следующий день, потом вносили предложения в письменном виде, потом обсуждали, какие принять, а какие нет, и направляли записки в ЦК. Первичные организации завалили в те месяцы аппарат ЦК своими предложениями, многие из которых были и дельными и весомыми. Только вот отклика на них не было — и вряд ли их кто-либо вообще прочитал…

Можно лишь поражаться, каким колоссальным созидательным потенциалом было чревато тогда советское общество и как бездарно распорядились им наши руководители. А очень скоро многие активисты из числа ожидавших благотворных перемен с такой же бешеной энергией принялись размахивать кувалдой разоблачительства, сокрушая все вокруг.

Когда-то, на заре гласности, в «Мымру» (так называли между собой свою газету «Мир и мы» сами журналисты. — О. Я.) тянулись ходоки со всего СССР — за правдой, защитой, помощью, советом. Стояли к знаменитому журналисту в очереди, как к доктору, исцеляющему мертвых. Редакционные коридоры заколодило мешками с письмами, присланными в рубрику «Граждане, послушайте меня!». Люди не только жаловались, просили помощи, сигналили о недостатках, нет, они заваливали газету идеями, проектами, рацпредложениями, открытиями, — особенно много было планов добычи всеобщего счастья. Веня, помнится, бегал по редакции и всем показывал трактат учителя физкультуры из Кременчуга. Тот грезил приспособить вулканы под реактивные двигатели и превратить Землю в космический корабль, скитающийся по Вселенной в поисках лучшей доли.

— Гений! Новый Чекрыгин! — кричал Шаронов. — 0 великий русский космизм!

— Но это же бред! — возражали ему.

— Бред — двигатель прогресса!

Он телеграммой вызвал гения в Москву, они пропьянствовали неделю — тем и кончилось. Случались, правда, дельные предложения. Напримец кому-то пришла мысль за перевыполнение плана выдавать трудящимся премии не деревянными рублями, а бонами, которые получали советские заграничные труженики. Отоваривать чеки предлагалось в тех же самых ненавистных «Березках», переведенных на круглосуточный режим работы. По расчетам, производительность труда должна была взлететь на фантастическую высоту и обеспечить стране мощный рывок в соревновании экономических систем. Несли в редакцию и практические изобретения. Народный алхимик из Целинограда привез клей с красивым названием «Навсегдан», сваренный в гараже из подручных материалов. Чудо! Мазнули под ножками стула, и через пять минут оторвать мебель от пола не смог даже здоровенный Ренат Касимов, еще не покалеченный в Чечне. Съезжая из зубовского особняка, приклеенный стул так и оставили — он буквально врос в пол, оправдывая название клея. Умельцу вручили диплом и фотоаппарат «Зенит». Где он теперь, Кулибин? Пропал, наверное. Имелось у самородка еще одно изобретение, так сказать, внеконкурсное: капал какую-то хрень в метиловый спирт, и тот становился этиловым. Обпейся!

А после 1991-го люди сникли, разуверились, отупели, выживая, и не стало проектов скорейшего процветания, безумных идей блаженной справедливости, замысловатых подпольных изобретений. Ничего не стало. Слишком жестоким оказалось разочарование. Даже жалуются теперь в газету редко: не верят, что помогут. Несправедливость стала образом жизни. Гена попытался возродить знаменитую рубрику «Граждане, послушайте меня!». И что? Ни-че-го. Пришло несколько писем, в основном от психов. В редакцию ходят теперь только «чайники», от них не спасают ни охрана, ни кодовые замки…