Ольга Ярикова - Юрий Поляков. Последний советский писатель

В статье «Гомо постсоветикус — человек недоумевающий» Поляков писал:

«Нынче много рассуждают об отсутствии политической воли, деликатно намекая на нездоровье президента. Но дело совсем не в этом: умирающий Александр Третий вел державу до последнего вздоха. Дело в полной утрате властью нравственного авторитета. Даже если бы Борис Николаевич крестился двухпудовиком и работал с документами двадцать четыре часа в сутки — ничего бы не изменилось. Возможно, даже наоборот: цветущий начальник нравственно-истлевшей власти раздражал бы людей гораздо больше! <���…> Человек недоумевающий — замечательный материал для социально-нравственной инженерии. Его легко можно убедить в том, что проституция — отличный приработок для бедствующей учительницы, а киллерство не самое плохое занятие для доброго молодца. Ему можно доказать как дважды два, что двойное гражданство совершенно не мешает занимать ответственный государственный пост и что свои богатства политики обретают исключительно благодаря чтению лекций за рубежом. Его можно заболтать, и он поверит, будто выплата пенсий за счет очередного западного кредита — это вершина государственной мудрости, а пересаживание чиновников с иномарок на «спецволги» — это борьба со злоупотреблениями. Наконец, он уже искренне уверовал в то, что НАТО — это просто команда веселых бойскаутов, задумавших совершить невинный турпоход по территориям, еще недавно входившим в СССР». И не поверишь, что эти строчки написаны в середине 1990-х, когда атлантический блок только планировал натиск на границы России.

Осенью 1997-го Поляков по предложению главного редактора еженедельника «Собеседник» Юрия Пилипенко начал вести еженедельную колонку «Наблюдатель». С Пилипенко, комсомольским выдвиженцем с Западной Украины, они познакомились в 1984-м, когда тот еще был работником отдела пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ: ему поручили провести беседу с писателем по поводу повести «Сто дней до приказа».

«Я вошел в кабинет, где меня принял высокий красивый кучерявый хохол в обязательном сером аппаратном костюме. Общаясь, он был вял до невозмутимости. Казалось, человек угасает прямо на глазах. Повесть ему явно понравилась, и он дал мне понять: будь его воля — напечатал бы сразу, но воля не его. Сделавшись главным редактором и оставшись невозмутимым, он вел довольно смелую политику, стараясь дать слово разным направлениям. В самом деле, появление моей патриотической колонки на страницах либерального издания многих озадачило. Особенно возмущался тогдашний сотрудник «Собеседника», будущий прозаик и «гражданин поэт» Дмитрий Быков. Он кричал на планерках:

— Доколе мы будем печатать эту черносотенную хрень?

— Дима, — тихим голосом человека, начинающего день с горсти феназепама, отвечал Юрий Владимирович, — вот когда рейтинг твоих колонок будет девять и десять, как у Полякова, а не пять и шесть, как сейчас у тебя, мы рассмотрим это предложение…

Однажды на редакционном застолье я оказался рядом с Быковым и, выпив, молвил:

— Дмитрий, вполне возможно, ваши колонки лучше моих, но мой рейтинг будет всегда выше вашего.

— Почему?

— Потому что в России людей, которые думают и чувствуют, как я, намного больше тех, что думают и чувствуют, как вы…»

Быков (по отцу Зильбертруд) почему-то решил, что, говоря о большинстве, Поляков имел в виду титульную нацию, заподозрил его в великодержавном шовинизме и, конечно, очень разозлился. Между тем Поляков имел в виду именно то, что сказал: соотечественников, которые думают, как он, в стране на порядок, а может, и на несколько порядков больше, чем тех, кто поддерживает воззрения либеральной интеллигенции.

«Писатель в газете — явление традиционное для русской литературы. Вспомним Достоевского, Меньшикова, Булгакова… Эта работа учит главному — соединять сиюминутную отзывчивость с верностью себе, своим духовным принципам. А это непросто… Многие нынешние литераторы выступают в периодике со статьями, но почти никто не решается спустя некоторое время собрать эти статьи в книгу. Увы, в наше время пером или компьютерным курсором зачастую движет не жажда истины и справедливости, как завещали классики, а желание заработать или высказать корыстную преданность тенденции… Мне скрывать нечего, я всегда писал то, что думал и чувствовал. Если я ошибался в своих оценках и прогнозах — то совершенно искренне. А искренность в наше подловатое время писатель может позволить себе только за свой счет…»

Вот отрывки из некоторых поляковских колонок, написанных в середине или конце 1990-х, в эпоху тотального преобладания в СМИ либерального взгляда на жизнь страны и политические процессы (впрочем, преобладание, как все мы знаем, никуда не делось, только, возможно, стало чуть менее тотальным).

Население России убывает со скоростью миллион человек в год. Производство упало почти как в ноябре 41-го, когда немец стоял у Москвы. В некоторых регионах до четверти детей школьного возраста не умеют читать. В стране разгул инфекционных и особенно венерических заболеваний, будто в годы Гражданской войны. Улицы городов напоминают тиры, только вместо жестяных зайцев — банкиры и предприниматели, иногда, правда, по ошибке могут замочить и прохожего слесаря. Зарплата стала чем-то вроде выигрыша в новогоднюю лотерею. Число самоубийцу нас в пять раз выше, чем в Европе. До трети призывников имеют дефицит веса — и чтобы они не падали под выкладкой, их для начала просто откармливают. Что это? Если не национальная катастрофа, то в таком случае последний день Помпеи — всего лишь пикник с шумовыми эффектами. <���…>

Что же делают крупнейшие правительственные чиновники? Сочиняют книги. Представьте себе наркома, который приезжает на развалины Сталинградского тракторного завода с заданием его восстановить, оглядывает дымящиеся груды, выбирает местечко поудобнее, садится, кладет на колени планшет, слюнявит карандашик и начинает писать книгу. Бред? Бред… Но на самом деле ситуация еще бредовее. Ведь Чубайс и его соавторы писали свою книгу о приватизации на развалинах, ими же и нагроможденных. Или слово «ваучер» не вошло полноправным членом в дружную семью русской ненормативной лексики? Или не наши соавторы и примкнувший к ним немец Кох явили миру уникальную форму приватизации государственных предприятий за казенные же деньги?! Или не они на смену номенклатурному чиновнику привели номенклатурного миллиардера, назначаемого по тем же дружеским, семейным или клановым соображениям?! Вы хоть что-нибудь понимаете?

На этого человека с лицом дипломированного сутяжника я обратил внимание еще в первые, медовые месяцы отечественной демократии. По любому поводу он рвался к микрофону и по любому вопросу имел собственное, вполне правдоподобное мнение. Есть миф, что его «хождение во власть» началось с кухонного спора на бутылку коньяка. Едва ли! Исторические катаклизмы без людей типа Собчака так же невозможны, как Вальпургиева ночь без летучих мышей. Собчак пришел в политику, опираясь на ненависть народа к неуклюже скрываемым привилегиям: к домам из бежевого кирпича, где общая площадь в два раза больше жилой, к черным «Волгам» с занавесочками, к закрытым распределителям сырокопченой колбасы… Именно Собчак стал теоретиком и практиком нового подхода к старой проблеме: если народ не любит скрытых привилегий, значит, человек, облеченный властью, должен быть открыто богат и благоустроен, причем независимо от результатов его руководящей деятельности и даже вопреки им. И началась собчачизация власти… Кто приезжал в собчаковский Питера видел, как ветшает Северная столица, как нищают люди, как эрмитажные атланты не валятся на головы экскурсантам только благодаря многовековой выдержке. Новый же мэр мгновенно из тощего микрофонного правдоискателя преобразился в дородного поедателя устриц, перебрался в квартиру рядом с Зимним дворцом и стал массовиком-затейником международного уровня. Но самое главное: он стал одним из создателей нового стиля взаимоотношений власти и народа. Этот стиль принципиально отличался от линии КПСС, навязывавшей подданным свою убогую, упрощенно-марксистскую, но все-таки логику. Новый принцип гласил: у этого быдла вообще нет никакого логического мышления, поэтому можно лепить любой вздор — пипл схавает… Кстати, приватизация — всего лишь частный случай собчачизации российской экономики и политики.