Ольга Ярикова - Юрий Поляков. Последний советский писатель

Вообще, в «Гипсовом трубаче» много деталей, взятых из моего личного опыта, из жизни моих друзей. Например приписывать всякую чепуху забытому нобелевскому лауреату Сен-Жон Персу, сочинявшему голубовато-изысканно-непонятные стихи, любил Сергей Снежкин, поставивший «ЧП районного масштаба». А история с карнавальной надписью «хиппи», которой заинтересовались бдительные «органы», случилась со мной на самом деле, когда я работал художником в пионерском лагере в Ступине. И тяжелая болезнь Кокотова тоже из жизни.

Мне много раз задавали вопрос: почему «Гипсовый трубач» печатался частями? Первая вышла в 2008-м, вторая в 2009-м, а третья и вообще весной 2012-го. Кому пришла в голову эта идиотская идея? Конечно же, издателям. Дело в том, что впервые в своей литературной жизни я решил написать «свободный роман», пространный, воздушный, насыщенный разговорами, спорами, вставными новеллами, сюжетными ответвлениями, отступлениями. Раньше я всегда ставил себя в жесткие рамки и без жалости отсекал все лишнее. И такие мои повести, как «Апофегей» или «Небо падших», на самом деле были романами, затянутыми в корсет самоограничений. Но тут я отвязался, и текст начал разрастаться с тропическим буйством. А издатели, доложу я вам, даже самые просвещенные, относятся к авторам, как к свиноматкам, вроде Нормы, которые в намеченные сроки должны приносить положенный приплод…

Такова вкратце история моей многострадальной иронической эпопеи…

Как это ни удивительно, из-за реалистических и фантасмагорических мини-сюжетов, вплетенных в роман и весело, по-поляковски озорно рассказанных, проглядывают… авторская грусть и разочарование. Герой Полякова, как всегда, легко узнаваем: это все тот же диванный мечтатель, вынужденный ради выживания строчить популярные женские романы для серии «Лабиринты страсти». Он все такой же неприспособленный приспособленец, неудовлетворенный женолюб и слишком пристальный созерцатель. Ему по-прежнему хочется невозможного, но он вполне удовлетворяется малым. Вот только социальный фон, какими бы нелепыми и смешными ситуациями ни развлекал нас автор, почему-то ощущается как укор чему-то лучшему в нас, как нечто позорно застывшее со времен дирижирования оркестром, как длящееся недоразумение. И рейдерские захваты, и продажные чиновники, и алчные адвокаты, и поиски справедливости как черной кошки в темной комнате — там, где ее и быть не может, — все это ощущается как тревога автора за нашу нынешнюю, по-прежнему неприкаянную жизнь. Такое чувство, будто даже рассказывать эти маленькие истории писателю порою тягостно (один сюжет про организацию похорон знаменитой некогда актрисы Ласунской чего стоит — а ведь все как в жизни!). Рассказывая, он, как обычно, спрашивает: «Смешно?» — а глаза у него при этом грустные. Или это только кажется…

В «Гипсовом трубаче» Поляков впервые использовал трагический сюжет из своей жизни — историю с онкологическим диагнозом, которой, как водится, наделил своего героя:

«В 1996-м мне был ошибочно поставлен смертельный диагноз. Пока ошибка врачей не разъяснилась, я несколько месяцев прощался с жизнью, а друзья и близкие — со мной. Первое время после «выздоровления» я даже боялся вспоминать о случившемся, хотя знал, что обязательно когда-нибудь воспользуюсь этим тяжким испытанием в литературной работе. У писателя, как у хорошего старьевщика, ничего зря не пропадает. И спустя пятнадцать лет я поделился этим жутким опытом с моим героем — Кокотовым».

Так появился новый поворот в сюжете «Гипсового трубача».

Вот что он записал в дневнике про пережитое тогда потрясение:

«1.03.2010 г. … Подержал в руках мою онкологическую карточку и выяснил, почему меня госпитализировали в 1996 году да еще спешно, сказав Н. И., что у меня меланома и надо готовиться к худшему. В гистологическом заключении написано: «В полученном материале найдены изменения, соответствуют коду 8000-1. Новообразование, неясно, доброкачественное или злокачественное. Возможно, невус. Однако отдельные клетки с признаками атипии, с внутриядерными вакуолями не позволяют исключить злокачественность процесса. Врач: Соломатина».

На бланке симметрично, рядышком размещены следующие антагонистические пункты, набранные типографским шрифтом.

Вид лечения…………………..___Умер. Чис__Мес__

Дата выписки…………………..____Протокол вскрытия…………………..

Сурово, конечно, но соответствует жестокости бытия.

Госпитализировал меня тогда тот же Сергей Марков, что в 1991 году положил на операцию и Н. И. Ему я обязан спасением жены — поймали опухоль в последний момент. А мы собирались на юг! Потом, после моей операции, когда выяснилась ошибка, он рассказал, что профессор Шенталь, опираясь на свой большой опыт, был практически уверен, что это меланома, но в историю болезни нарочно записал двусмысленное заключение, а в графе диагноз поставил «базилиома?». Оказывается, пациенты всеми правдами-неправдами умудряются заглянуть в свою историю болезни, и врачи, чтобы не пугать меня, «смягчили» формулировку приговора. Тем не менее испуг был таков, что этот свой «раковый» опыт я смог использовать лишь в «Гипсовом трубаче». Раньше просто перо не поднималось.

Теперь же, за минувшие пятнадцать лет, нравы на Каширке сильно изменились: при мне врач преспокойно объяснял молодому, сникшему мужику, только что прошедшему колоноскопию, что у него опухоль прямой кишки, доброкачественная или злокачественная — выяснится дня через два, а пока надо избегать острой пищи и алкоголя. Но и эффективность лечения, конечно, выросла. А профессор Шенталь в конце 90-х заболел тяжелой формой костного рака, лежал тут же, в онкоцентре, и выбросился из окна своей палаты, с одиннадцатого этажа.

И хотя на этот раз у меня при обследовании ничего не нашли, я, выйдя от врачей, захотел немедленно выпить. Не найдя никаких противопоказаний к этому, так и сделал. Немедленно!»

«Онкологический» поворот сюжета мы обсуждали с Геной Игнатовым, который с конца 70-х был моим лучшим другом, главным оценщиком моих задумок и первым читателем еще сырых текстов, — рассказывает Поляков. — Один из создателей отечественной школы программирования, он обладал тонким художественным вкусом, и его оценки были безошибочны. Неожиданный недуг Кокотова ему тоже глянулся, показался сюжетно выигрышным и «экзистенциально богатым». Но вскоре Гена сам внезапно и безнадежно заболел. Он два года упорно боролся за жизнь, но кто и когда выигрывал у смерти? Проведывая его в онкоцентре на Каширке (опять же помог Сергей Марков!), я невольно насыщался будничным кошмаром «ракового корпуса», с внутренним стыдом перенося все это потом в роман, третью часть которого Гена так и недочитал…»