Ольга Ярикова - Юрий Поляков. Последний советский писатель

МОПИ имени Крупской считался институтом, где витал русский дух. Возглавлял его профессор Василий Федорович Ноздрев, известный физик-акустик, сочинявший стихи, даже состоявший членом Союза писателей. Кафедрой советской литературы, к которой я прибился, заведовал Федор Харитонович Власов, невероятный толстяк, друживший с Леонидом Леоновым и написавший о нем две книги. Как я понимаю теперь и не понимал тогда, оба были влиятельными участниками «русской партии», противостоявшей силам «космополитизма», окопавшимся вроде бы в МГУ и прочих культурно-просветительских учреждениях. Тогда мне все эти разговоры казались страшной ерундой. Вспомнил я о них в 1991-м, когда само слово «русский» вдруг стало неприличным, по крайней мере, в телевизионном эфире. Впрочем, Власов вскоре после моего поступления в вуз умер, а Ноздрева сняли и, кажется, именно по причине его обостренного отношения к национальному вопросу. Поговаривали, будто он давал указания срезать на вступительных экзаменах евреев. Вероятно, это неправда, так как на нашем курсе евреи учились как ни в чем не бывало. Так или иначе, но писать о Межирове, как я понял со временем, явно не принадлежавшем к «русской партии», мне никто не запрещал, и я получил за эту работу пятерку.

В Литературной студии Юрий попал в семинар Вадима Витальевича Сикорского (1922–2012), поэта не самого знаменитого, но, по оценке Полякова, «чрезвычайно профессионального и образованного».

В 2012 году, с искренней признательностью, Поляков напишет о своем первом наставнике статью-некролог «Не может вечным быть небытие…»:

«Умер Вадим Витальевич Сикорский. На 91-м году жизни. Один из могикан некогда многочисленного и могучего племени советских поэтов, точнее, поэтов советской эпохи. Он дебютировал с книгой «Лирика» в 1958 году уже зрелым человеком, а по меркам нынешних скороспелых дебютов — и вовсе «стариком». Его стихи были лаконичны, афористичны, сдержанны, почти лишены примет неизбежной тогда политической лояльности, что выгодно отличало их от многословия эстрадной поэзии, изнывавшей от этой самой лояльности. В предисловии к «Избранному» в 1983 году он писал: «Главным в поэте я всегда считал уникальную способность оказаться наедине с миром, со вселенной, со звездами, с самим собой. Умение взлететь ввысь сквозь любые учрежденческие потолки, сквозь стены и этажи увеселительных заведений, сквозь тяжелые железобетонные стены любых подвалов».

Сикорский был всегда сосредоточен на странностях любви, на вечных и проклятых вопросах:

В годы войны, сын известной переводчицы, он оказался в эвакуации в Елабуге, дружил с Муром, сыном Цветаевой, и ему досталось — вынимать великую Марину из петли. Об этом он иногда, под настроение, хмуро рассказывал нам, молодым стихослагателям, посещавшим его семинар в Литературной студии при МГК ВЛКСМ и Московской писательской организации. Педагогом Вадим Витальевич был блестящим: одним изумленным взглядом, одним ироническим цитированием мог навсегда вылечить начинающего от пристрастия к рифмам типа «была — ушла». Много лет работая в отделе поэзии «Нового мира» под началом своего друга Евгения Винокурова, он помог с публикациями в этом сакральном журнале советской эпохи многим дебютантам, в том числе и мне. После 1991-го, когда в поэзии воцарился концептуальный цирк, Сикорский ушел в тень, его публикации стали редкостью, он сел за большой роман, главу из которого «ЛГ» напечатала несколько лет назад. До последнего времени он оставался бодр, в его крепком стариковстве явно угадывался некогда полный страстей красивый, сильный мужчина, овладевший не одной женской привязанностью, чувствовавший себя без любви, «как скульптор без глины». С присущей ему самоиронией он как-то назвал себя в стихах «атлетическим повесой». И мне хочется, вопреки строгому жанру эпитафии, процитировать мое самое любимое стихотворение ушедшего поэта «Встреча», по-моему, замечательное:

Прощайте, Вадим Витальевич! В судьбе человека, посвятившего себя стихам, много горечи, но есть и одна привилегия: его ждет не только вечная жизнь за гробом, но и неведомая судьба в параллельных мирах высказанного поэтического слова».

Правда, прежде чем оказаться в студии, Юрий приобщился к обычным страданиям жаждущего признания молодого поэта. Он рассказал об этом со свойственным ему юмором в эссе «Как я был поэтом».

Путь советского юноши, заболевшего стихами, был предрешен. И путь этот лежал через литературные объединения, которых в ту пору было несметное множество. Без преувеличения вся страна была покрыта густой сетью этих самых объединений. Они организовывались при заводских многотиражках, домах культуры, горкомах комсомола, писательских организациях. Их двери были гостеприимно распахнуты и для поседелого графомана, и для желторотого гения. <���…>

Однако в литобъединение начинающий поэт попадал не сразу. Сначала он должен был убедиться в том, что литературный мир жесток и несправедлив. Как только у юного сочинителя скапливалось несколько, по его мнению, законченных стихотворений, он всеми правдами и неправдами находил доступ к пишущей машинке. Да, доступ! Это сейчас на каждом шагу компьютеры да принтеры, а вот в 1970 году я ехал через всю Москву к моей тете Вале, служившей секретарем-машинисткой в Главторфе, и она, отрываясь на бесконечные звонки и вызовы начальства, печатала мои первые стихи на казенной пишущей машинке. <���…> Первой моей собственной машинкой стал списанный с баланса Маргаринового завода, где работала моя мама, реликтовый «Рейнметалл». Его огромная каретка возвращалась по окончании строки на место с таким грохотом и мощью, что вполне могла бы использоваться в качестве стенобитного агрегата. Но это случилось позже…