Мария Каменская - Воспоминания

Он ведет, и за пальцами, под кожей, выступают две наполненные кровью полосы, в толстый расплющенный палец.

Марфа Ивакиевна не то что кричит, а мычит как-то так страшно, не по-человечески, что все уши затыкают.

Вот как избороздит так Тёрка всю спину Марфы Ивакиевны, точно ее сквозь строй гнали, она и начнет еле слышным голосом молиться за здравие благодетеля Тёрки и благодарить его.

— Дай тебе Бог, отец мой, всех благ земных! Оживил ты меня, несчастную страдалицу…

А сама от этого оживленья — точно по ней карета проехала, пролежит неделю, пошевелиться не может ни рукой, ни ногой, а про спину и говорить нечего: в эту неделю у ней на спине все цвета радуги, перебывают, просто страсть взглянуть.

— Ах, Марфа Ивакиевна, голубушка, что вы с собой делаете? — скажет, бывало, ей моя покойная мать. — Ведь у вас мигрень одни сутки бывает, а с этим леченьем вы целую неделю так ужасно страдаете. Прогоните вы этого шарлатана, он вас уморит.

— Ах нет, уж не говорите этого! Ведь я чувствую, какую он в меня силу влагает. Какой он шарлатан! Ведь он это все с молитвами лечит. Нет уж, пусть его, мой батюшка, лечит как знает, ведь ему это свыше дано. Видели вы его бороду?.. Что ж, спроста это, вы думаете?.. Я в него верую. Уж вы не смущайте меня, это грех. Вот я бы вам советовала вашу Пашеньку от золотухи полечить: он бы как рукой снял всю боль. Право, попробуйте…

— Что это вы, Марфа Ивакиевна, избави Боже! Да если ваш Тёрка один раз пальцем проведет по моей тщедушной Пашеньке, она на две половины перервется. Бог с вами, у меня от одной мысли мороз по коже.

Покойница мать моя так боялась Тёрку, что, когда он приходил, зажимала уши и убегала опрометью домой.

А мы, дети, нисколько не разделяли этого страха нашей матери. Напротив, мы очень любили, когда к Марфе Ивакиевне приходил Тёрка; вместе, с ее детьми смотрели на него как на чудо, всегда ловили его на возвратном пути в передней и в один голос кричали ему:

— Господин Тёрка, сделайте милость, покажите нам вашу бороду…

— Извольте, деточки, поглядите, вот какова у меня бородушка!

При этом Тёрка расстегивал свой длиннополый сюртук, полосатую поперек жилетку, закидывал руки за шею и развязывал тесемки черного коленкорового мешка, в котором была спрятана борода.

Во время этих приготовлений мы все стояли разинув рот, следя за его движениями.

Вдруг Тёрка сдёргивал мешок, и черная как смоль борода, развиваясь, падала до полу. При этом мы, обыкновенно, вздрагивали и вскрикивали невольно. Но скоро робость наша проходила, мы начинали щипать диковинную бороду, мерять ее своими маленькими руками и тащить ее каждая в свою сторону.

— Полно, полно, барышни! Не извольте путать… Нехорошо, не балуйте, дайте я спрячу…

— Ах, нет! Дайте еще поглядеть, еще рано… Отчего у вас такая длинная борода? — спрашивали мы.

— Так уж по милости Божией порожден… Читали вы про Самсона?

— Читали… Это этот Самсон, у которого сила была в волосах?

— Он самый и есть-с. А вот у меня сила в бородушке-с.

— Так обстригите ее, — говорила Клёпинька.

— А кто же вашу маменьку лечить будет? Где я тогда силки возьму-с?

— Да ведь маменьке больно…

— Это ничего-с, зато после пользительно будет — я им все нервы в свое присутствие приведу-с.

— В какое присутствие? В уголовную палату, что ли? — подхватила со смехом одна вострушка из нас — и все девочки вторили ей громким хохотом.

Тёрка обижался, проворно начинал свертывать свою бороду, прятал ее в мешок и, ворча себе под нос: «Над Божьим даром смеяться грех, барышни!» — уходил домой.

Вообще семейство Шепотковых жило смирно и тихо. Евсей Евсеич писал свои картины, двери в его мастерскую были на ключе, и в переднюю, и в гостиную. Марфа Ивакиевна все сидела у себя, принимала — если была здорова, и лежала и терлась, если была больна.

По воскресеньям день проходил шумнее обыкновенного. Дети были целый день дома, к ним собирались приятельницы.

Девочки, обыкновенно, делились на партии: на партию скромных и ученых и на партию ленивиц и сорвиголов.

Каюсь, — я по первому и по второму качеству вся как есть принадлежала к последней партии, или лучше сказать к шайке чуть не разбойниц. Резвая Клёпинька была во всем со мной заодно.

Скромная и умная сестра моя Пашенька была главой партии ученых дев. К ней душой и сердцем пристала тихая и болезненная Агофоклеичка.

Партия ученых с утра, обыкновенно, была занята чтением, переводами или сушеньем растений и цветов в одном из толстейших лексиконов.

Мы, то есть сорвиголовы, — pas si bête [245], по воскресеньям обходили все мудрости земные сторонкой, чуть не за версту. И в неделю-то они нам довольно солили, чтоб еще трогать их в благословенный, Богом данный нам праздник. Нет, у нас были занятия поувлекательнее лексикона, цветов и травы…

В гостиной стояла деревянная гора, работы деревенских столяров Евсея Евсеича. Много, много повисло на ней, голубушке, полотнищ от наших ситцевых платьиц!

Еще у Евсея Евсеича был ученик, глухонемой немец. Вот уж это не лексикону чета. Рисует он, бедный, бывало, смирнехонько какую-нибудь гипсовую Венеру. А мы все его облепим со всех сторон, отымем у него карандаш и напишем ему на Венере: «Спойте нам что-нибудь — вы так прелестно поете».

Заблистают, бывало, глаза у немца, весь он процветет как солнышко, улыбнется, сделает нам ручкой… спрячет свою исписанную Венеру в папку и торжественно пойдёт к фортепьяно.

Возьмет он первый попавшийся ему французский кадриль, поставит его перед собой, ударит в клавиши и заревет… Да что я говорю — заревет: зарычит, как лев в пустыне. С первым аккордом и рычанием мы все — где кто стоял, так на пол и попадаем, умирая со смеху. Одна только Клёпинька серьезная стоит и то и дело пишет на нотах карандашом:

— Громче! громче! мы ничего не слышим…

Немой кивает головой в знак согласия, надуется, посинеет и хватит так, что, бывало, в большом каменном доме генерала Матосова, что на берегу Чухонки стоял, слышно было… А нам и любо… Не понимали мы тогда, глупые, жестокие дети, что у бедного немца могла от натуги жила лопнуть. Или еще милое было у нас занятье… Надоест, бывало, гора и глухонемой немец, а Клёпинька тут как тут, с предложением:

— Знаете ли что? У меня есть сусальное золото… Вызолотим Машку, дадим ей грош и пошлем ее в лавочку за пряником. Она побежит, а мы посмотрим с балкона. Все на улице будут останавливаться, удивляться… Ах, как это будет мило!.. Хотите?

— Давайте, давайте! — закричим, бывало, все в один голос.

Клёпинька тотчас же слетает в кухню и приведет за руку трехлетнюю толстенькую, хорошенькую Машку, дочь судомойки.

— Машка! Хочешь быть золотой? — спросит Клёпинька.

— Хоцю, балинька! — ответит Машка, глядя исподлобья своими ясными черными глазками.