Мария Каменская - Воспоминания

— Ну, так давай мы тебя вызолотим, — говорит Клёпинька, проворно снимая с девочки сарафанчик и рубашку.

— Хоцю, хоцю, балинька! — шепчет, улыбаясь, Машка.

И начинается золоченье. Боже, сколько хлопот, сколько стараний! Мочат Машку водой, — золото не пристает, мочат Машку квасом — золото все не пристает. Наконец, я подаю голос:

— С черным пивом пристанет! — Является и пиво; дело идет успешно. Со всех сторон, в несколько рук прихлопываем мы на вымазанную пивом Машку хлопчатой бумагой листки сусального золота.

Наконец труд увенчан полным успехом. Машка, золотая с головы до ног и самодовольно хлопая золотыми ручонками по золотому брюху, приговаривает:

— Балинька! Маска золотая?

— Золотая, золотая… На грош, беги в лавочку: тебе дадут пряник, большой, сладкий… — говорит Клёпинька.

— Боссой, слядкий … — повторяет Машка и пускается со всех ног в отворенную ей дверь по парадной лестнице. Мы все с хохотом, толкая друг друга, выбегаем на балкон.

О радость! Машка, шлепая золотыми ножками, бежит по тротуару, держа кверху в ручонке грош. Народ останавливается, дивится… Успех полный. Мы все счастливы донельзя.

Где же все большие? — спросите вы. Всех девочек обыкновенно провожали нянюшки, препоручали их Марфе Ивакиевне и отправлялись домой, а если и оставались, то сидели в девичьей и пили кофе с горничными Марфы Ивакиевны. У нас у всех были, правда, и гувернантки, но для них, как и для нас, воскресенье было день свободный, и они с раннего утра отправлялись к родным.

А где же Марфа Ивакиевна? — спросите вы.

А она у себя в комнате, разговаривает с кем-нибудь, в полном убеждении, что милые дети играют себе смирнехонько; даже львиная песнь глухонемого ее не тревожила: она знала несчастную его страсть к пению и музыке; и по доброте сердечной не воспрещала ему околачивать чуть не кулаками детское фортепьяно и рычать сколько ему будет угодно. Улыбнется, бывало, только, кивнет своим шишаком по направлению к гостиной и скажет:

— Вот, подите вы, ведь воображает, что поет!.. Такой несчастный немец!

Евсей Евсеич все слышал и даже часто видел собственными глазами вызолоченную Машку; но так как он любил всякого рода шутовство, то от всего этого приходил в неописанный восторг и, сладко улыбаясь, говаривал:

— Невинность, невинность!

Часто, бывало, до того умилялся, что отворял нам двери в свое святилище и приглашал нас всей гурьбой побегать по большой мастерской. Разумеется, что в это время живые натурки оттуда изгонялись.

Как бешеные врывались мы в залу и начинали трепать его манекены, приспособляя их вместо кукол; рядили их в чепцы Марфы Ивакиевны и ставили в разные отчаянные позы, не обращая никакого внимания на тельце , которым были увешаны все стены мастерской Евсей Евсеича.

Но зато если партия умниц, соблазнясь любезным приглашением Евсея Евсеича, тоже выходила погулять по мастерской — какая разница, Боже мой!

Старшие сестрицы, умницы, ходили по зале, стыдливо потупив глаза, и часто Агафоклеичка со слезами просила отца завесить картины коленкором. На что, обыкновенно, Евсей Евсеич отвечал:

— Агафоклеичка, тут нет ничего дурного; натурка и у тебя есть, и у всех других — стало быть, это ничего…

Вследствие этой логики, натурка оставалась неприкосновенною и висела всем на погляденьице.

Между этим тельцем красовался тоже портрет Марфы Ивакиевны, писанный в Хохлушках самим Евсеем Евсеичем, вероятно, во время прилива нежности его к жене. Господи! Что это был за страшный портрет! Добрая, маленькая, черненькая Марфа Ивакиевна представлена была в виде Марфы Посадницы, в ферязи и в жемчужном новгородском кокошнике. А глазищи-то какие ей, бедной, вырисовал нежный супруг! Что за брови!.. И чуть не косая сажень в плечах… Ну, давайте мне что хотите, а я спать в комнате, где этот портрет висит, и теперь ни за что не лягу. А тогда я его и днем боялась.

Недолго, однако ж, шайка сорвиголов бушевала по воскресеньям. Вдруг, нежданно-негаданно, круг нашей деятельности стеснился и поневоле мы приутихли. Вот как это случилось.

— Марфа Ивакиевна! (В городе Васильеве Евсей Евсеич жену уже не называл Марфочик.)

— Что, мой батюшка?

— Вот что-с: я беру себе гостиную под вторую мастерскую, она мне нужна — мне тесно с моими натурками; им, бедненьким, повернуться негде.

— Да как же это, мой батюшка? Ведь и мне тесно будет с двумя детьми в двух маленьких комнатах! Сам посуди, как я в одной спальне помещусь? А столовую и считать нечего. Ведь туда девушек спать не положишь на проходе.

— Об этом не беспокойтесь, я уж сделал планик… Мои столярики вам все устроют, вам будет очень хорошо… Вот посмотри сама, как я придумал… — При этом Евсей Евсеич вынул сверток бумаги, разложил его перед Марфой Ивакиевной и начал водить по нем пальцем.

— Вот-с, я разделил вашу спальню на четыре комнаты. Вот-с ваша спаленка… Вот так станет ваша кроватка-с, вот так Агафоклеичкина-с, а вот и Клёпинькина-с… И уютно, и мило-с. А вот это гостиненькая: вот-с ваш диванчик… столик рабочий я вам новенький подарю-с. Васька по моему рисуночку сделает… Вот-с между двух окошечек и зеркальце с подстольничком… А дверцу, что ко мне во вторую мастерскую ведет, я придумал фортепьяниками заставить. А вот этот уголочек будет ваша переднинькая, а вот эта келейка будет кабинетик Агафоклеички и Клёпиньки; тут вот и шкафик их с игрушечками станет. Видите ли, как мило-с?.. А гостиную я беру-с…

Марфа Ивакиевна имела страсть ко всему маленькому, микроскопическому. Взглянув на планик Евсей Евсеича, она пленилась и утешилась. Да другого и делать-то было нечего: Евсей Евсеич от своих желаний никогда не отступал, а она прав своих отстаивать не умела.

Но, Боже мой, что вышло из хорошенького планика Евсея Евсеича на деле! Спальня Марфы Ивакиевны была квадратная, шагов в девять. Эти девять шагов разбили на четыре квадрата, отделенные между собой березовыми, грубой работы жердочками — в виде домашних кухонных курятников, с тою только разницею, что жердочки были под желтым лаком да на малиновом коленкоре. Теснота, давка — повернуться негде.

Да прибавьте еще к этому домашней работы стол, подарок Евсея Евсеича. Что было в середке гостиной места, и то он загромоздил. Никогда я не забуду этого стола. Мне сдается, что его Евсей Евсеич сделал назло Марфе Ивакиевне, которая любила все миниатюрное…

Видали ли вы когда-нибудь на верфи остов корабля, при начале его постройки? Видали, верно? Так подбейте в своем воображении ребра корабля розовым коленкором да прикройте этот остов страшной крышищей не в подъем. Вот у вас и выйдет, как две капли воды, столик Марфы Ивакиевны.

Как ни билась, бедная, а ни разу в жизни рабочего столика своего открыть не могла без пособия Алёнки и Капитошки.