Пётр Панч - Голубые эшелоны

Но мы ощущали только свист ветра в ушах, только тяжкое дыхание коней да бесконечно длинную насыпь.

Вырвавшись наконец на берег, мы инстинктивно метнулись в первый переулок направо. Где-то тут поблизости, под вербами, клокотал пулемет. Свир бросил ординарцу: «Прикажи им выезжать на дорогу и хватай…» А сам, не останавливаясь, поскакал дальше. За первым поворотом мы вдруг налетели на группу всадников. Наше появление, видно, было таким внезапным, что казаки — хотя их и было в пять раз больше — мгновенно бросились наутек. Но один из них тут же осадил коня и выстрелил из револьвера прямо в Свира. Конь стал на дыбы, но Свир в ответ на выстрел почему-то разразился таким злорадным хохотом, что мне даже жутко стало.

— Господин полковник!

Всадник растерянно оглянулся — так, будто он своих ошибочно принял за красных. Я прицелился в ногу коня и выстрелил. Конь под ним заковылял на трех ногах.

Свир еще раз крикнул:

— Здравия желаю! — и приставил свой незаряженный карабин к голове полковника. — Не узнаете? Свир! Ваш телефонист из батареи «Л». Бросьте револьвер!

Красивое лицо с туго закрученными в кольцо усами злобно перекосилось на Свира, и рука все еще держала грозный парабеллум.

Пулеметы вдруг умолкли.

— Руки вверх! — крикнул я, наставив наган.

Забачта был похож на кабана, пойманного волками за уши. Он испуганно посмотрел на нас по очереди и сердито, не глядя, швырнул парабеллум на землю.

— Проиграли! — едко сказал Свир. — Ну, слазьте, господин полковник, и — марш вперед!

В тот же вечер на разрушенном сахарном заводе Свир решил, что полковника можно будет использовать.

— Мы, — говорит он, — оставляем вас в живых, но вы за это должны написать письмо к своим, чтобы они зря не проливали кровь. А все те, которых мы захватили в плен, — насильно мобилизованные крестьяне, — пускай немедленно либо складывают оружие, либо переходят к красным под ваше начало.

Забачта злобно посмотрел на Свира, потом круто повернулся и пошел к двери, но на пороге вдруг остановился, встряхнул головой и сказал:

— Хорошо, я согласен. Я согласен служить и у красных, но о письме дайте подумать.

Если бы в дальнейшем ничего не произошло, мы, возможно, отправили бы полковника в штаб дивизии — на том все и закончилось бы. Но утром к нам явилась девочка, — она под сильным огнем пришла из другого села, от петлюровцев, и принесла записку, в которой говорилось:

«Если вы сегодня не отпустите нашего полковника, мы вынуждены будем расстрелять вашего комиссара Пригоду, а также и всех тех, кто после этого будет попадать к нам в плен».

Товарищ Пригода, политрук одного из наших полков, действительно попал в плен еще месяц тому назад. И в то, что он до сих пор жив, никто не верил, кроме Свира, считавшего его своим побратимом.

— Нужно заставить Забачту написать письмо, а если не напишет — так мертвые не вредят.

Просидев ночь в погребе, полковник согласился написать письмо.

Теперь встал вопрос — с кем переслать это письмо обратно. Девочка, совершив один рейс под пулями, теперь от страха не могла даже слова вымолвить. Она оцепенело смотрела на Свира полными слез глазами и пыталась поймать его руку. Вот тут-то и пришла ему в голову нелепая мысль.

Возможно, у него была тайная надежда вырвать из плена товарища Пригоду.

— Я пойду! — заявил он неожиданно. — Может, еще и хлопцев приведу.

Свир взял удостоверение на имя какого-то красноармейца и, положив его в карман старой шинели, направился во вражеский лагерь. А ночью из погреба бежал полковник. Ему помог кто-то из служащих сахарного завода. Конечно, Свира мы больше не увидели и были уверены, что он погиб.

И вдруг получаю эту корреспонденцию. Свир… Широкоплечий, крепкий, всегда угрюмый… Я уже проверил — это и есть тот самый Свир, который когда-то был у меня комиссаром. Теперь он, как видите, восстанавливает завод, но послушайте, как он это делает.

Круг оторвал ладонь от рукописи и начал читать дальше:

— «Вторично комиссия приехала в новом составе. В этот день рабочие были возбуждены, нервно бегали к ваннам, спускались к газогенераторам, возвращались назад к станкам. Когда один из членов комиссии протянул руку к маховику, чтобы показать следы ржавчины, машинист демонстративно дернул колесо. Маховик, будто спросонку, вздрогнул, сверкнул спицами под самым носом комиссии и, сердито сопя, завертелся в объятиях широкого ремня.

В то же время над головами, как после болезни, прочищая горло, октавой заревел гудок и на десятки верст раздалось торжествующее:

«Пустили гу-у-уту!»

С трубы рассыпался, как седые кудри, первый жирный дым…»

Художник, нервно потирая руки, засуетился по кабинету.

— Момент интересный! — Потом, словно бы смутившись своим неожиданным порывом, снова холодно произнес:

— Простите, я, кажется, помешал. Читайте!

Мы с критиком переглянулись, а Круг даже улыбнулся уголками губ.

— «На гуте еще не было инженеров, которые знали бы производство, а старых мастеров почти всех перестреляли деникинцы. Из центра прислали лишь техника, но и он оказался неопытным — он разбирался только в машинах. Однако нужно было уже приступать к налаживанию производства. Свир ходил озабоченным, расспрашивал старших, подыскивал литературу.

— Книга про бутылки и у меня есть, — сказал как-то Митрич. — Но ведь требуется еще и сырье. Нужен мел, известь, салифат нужен, уголь требуется, даже ерундовый песок — и тот нужно подвозить черт его знает откуда.

Свир слушал, насупившись.

— Не все сразу, Митрич. Шаг за шагом. Дай мне свою книжку про бутылки.

Решили начинать с теми материалами, которые были под руками. Подготовили самую маленькую ванну, засыпали.

— Ты, Митрич, ближе всех был к инженерам, как оно?

— Нужно на свет посмотреть, — сказал Митрич, — серая?.. Может, что-нибудь и получится. Размешивай! Хорошо перемешанное — наполовину сваренное. Размешивай!

Тут же переступал с ноги на ногу Автоном. Он еще больше осунулся, руки у него уже все время дрожали. Автоном надсадно кашлял — из его запавшей груди доносились болезненные хрипы. Но, не обращая внимания на это, Автоном, как и все остальные, суетливо готовился принимать первое стекло. Перед ним уже стояло корыто, плита, долок и катальник, а в руках он держал «трубку», смахивавшую на добротный чубук из красного дерева.

Через десять минут плавка была готова, а еще через пятнадцать минут не стало Автонома.

Автоном вместе с другими мастерами быстро подбежал с «трубкой» к боту, чтобы взять на «баночку» стекла. Вокруг печи, как рундуки вокруг карусели, стояли станки, а возле них — баночники, выдувальщики, отшибальники. У каждого было очень мало площади — едва можно было повернуться. Не больше ее было и у Автонома. И на этой «позиции» он должен был, как жонглер, выхватить из раскаленного добела бота на «баночку» растопленное стекло и, быстро вертя и качая его, размахивая, поднимая и снова опуская, и снова нагревая, выдуть бутылку или сулею, а то и просто стакан для воды.