Рудольф Ветишка - Прыжок во тьму

Начался допрос. Гестаповцы обращались ко мне по-немецки и требовали, чтобы я отвечал тоже по-немецки.

— Я не понимаю немецкого языка.

Вызвали переводчика. Им оказался Смола.

Прежде всего гестаповцы хвастливо заявили:

— Помни, что нам все известно, от нас ты ничего не скроешь. Мы точно знали, когда вы прибудете, ждали вас… С первого дня вашего прибытия мы следили за каждым вашим шагом. Известно нам и куда ты направлялся сегодня.

— Так куда же ты хотел идти?

— В Браник, купаться. Ведь сегодня воскресенье, жара, солнце печет. Куда же идти, как не к воде!

— Ого, тебе даже весело… Кого ты хочешь провести! Шел ты в Богницы и в Розток. Там тебя должны были ждать, но теперь не дождутся, потому что мы там ждем.

— Меня там никто не ждал.

— Никто? Мы приведем к тебе этого человека.

— Вам некого привести.

Я чувствовал, что это ловушка, с помощью которой они хотят вывести меня из равновесия. А может, они действительно что-то знали? Но от кого? Нет, мне нельзя позволить им вывести себя из равновесия, я должен взвешивать каждое слово.

Приступили к установлению личности.

— У нас в руках твой паспорт. Где и от кого ты его получил?

— В районном полицейском управлении Смихова, там это указано.

Допрос вел комиссар Зандер. Он снял телефонную трубку и сообщил кому-то по-немецки, что я арестован, имею паспорт на имя Кучеры, и зачитал из него некоторые данные. В трубке отозвался голос — даже мне он был слышен хорошо — это был голос Фиалы. В одно мгновение мне все стало ясно. Фиала — агент гестапо. Наше подозрение подтвердилось только теперь. Вот почему гестапо опередило нас. Теперь я понял, в чем дело.

— От кого же ты получил этот паспорт? — спросил снова Зандер.

Я лихорадочно обдумывал: может, сказать, что получил паспорт от Фиалы, и тем самым дать понять гестаповцам, что мне известны его отношения с ними; но какое-то внутреннее чутье подсказало мне пока не говорить об этом. Однако любой ценой я должен как можно скорее предупредить арестованных товарищей и тех, кто еще на свободе, о подлинном лице Фиалы. Кроме меня и Молака, никто не знал его настоящего имени. По паспорту он значился Калиной. Известен был также как Войта, Рихард, Тонда, Ладя, Иван, Ярка.

— Так от кого ты получил этот паспорт? Кто тебе его сделал?

— Я не спрашивал об этом Молака, — ответил я. — Если бы вы не убили его, возможно, он ответил бы на этот вопрос.

Я намеренно дал такой ответ, так как паспорт достал мне Фиала по приказу Молака.

Гестаповцы отреагировали на мой ответ градом ругательств.

— Нам известно, кто доставал вам паспорта. Мы знаем все!

Выяснение личности продолжалось.

— Итак, Рудольф Ветишка, псевдоним — Кучера. Гражданин протектората Богемии и Моравии.

— Нет, я гражданин Чехословацкой республики.

— Никакой Чехословакии не существует.

— Для нас не существует никакого протектората.

— Чехословакию мы давно стерли с карты, а протекторат — составная часть империи.

— Не вам решать, что существует, а чего нет. В конце концов все уже решено. Решил это Сталинград, а победоносное наступление Красной Армии подтверждает это каждый день.

— Война еще не кончилась.

— Верно, война не кончилась, но вы ее давно проиграли, и ваша капитуляция — вопрос времени.

— И когда, по твоему мнению, война кончится?

— Через год вас уже не будет и в помине.

— Мы еще не сказали последнего слова. Англичане и американцы никогда не допустят, чтобы русские выиграли войну. В конце концов они пойдут с нами против русских.

Допрос постепенно перерастал в полемику, что было мне выгодно. Когда гестаповцы поняли это, они снова перешли к своему «официальному тону» — ругательствам и угрозам.

— Напрасно ты рассчитываешь на близкий конец войны. Война будет продолжаться еще не менее двух-трех лет.

— Из ваших расчетов ничего не получится. Сталинград и Красная Армия подвели черту под вашими расчетами. Вы хотите овладеть всем миром, а в конце концов останетесь побежденными. Вы опять ошибаетесь, полагая, что англичане и американцы помогут вам. Они и желали бы помочь, но не могут этого сделать, так как слишком реалистичны, чтобы недооценить побед Красной Армии.

Лавина ругательств и угроз, постоянно сыпавшаяся на меня, возросла. Гестаповцы хотели завершить эту полемику с помощью кулаков.

Но начальник отделения Янтур жестом остановил своих подручных и заявил:

— Мы еще обладаем силой и таким оружием, что разобьем не только русских, но и американцев и англичан.

— И оно не спасет вас, — ответил я. — Ничего сверхъестественного не выдумаете, и разумнее было бы вам признать это.

Опять поднялся дикий рев.

— Где же твоя чехословацкая армия? — насмешливо спросили у меня.

— Скоро вы ее увидите!

— Несколько человек вы называете армией?

— Я не буду спорить с вами по этому поводу. Но повторяю: скоро вы с ней познакомитесь.

— Мы располагаем точными сведениями о том, что вы имеете в Англии и в России.

— Вот видите — вы это знаете, а я не знаю.

— Ничего, скоро это заблуждение у тебя пройдет.

Закончив выяснение моих анкетных данных, гестаповцы начали вновь:

— Так кто тебя сюда послал? Что ты за это получил?

— Я уже сказал, что пошел добровольно бороться против вас.

— С тобой трудно договориться.

— С вами тоже. Вы не хотите поверить, что войну проиграли. Я понимаю, что тяжело признать, но это так. Следует понять, что над Россией, теперешней Россией, никто еще не одерживал победы. Не одержите и вы. Немцев ничему не научила история. Вы проиграли войну в 1918 году. А национал-социализм подготовил немецкому народу самую большую катастрофу.

Я ждал, что опять поднимется шум. Но гестаповцы ничего не ответили.

В таком духе прошел мой первый допрос в гестапо. Он сопровождался потоками брани, угроз, клеветы, попытками оскорбить Советский Союз, его армию. Я старался — насколько мне это удавалось — на все вопросы отвечать с полным самообладанием и с иронией.

В пять часов вечера меня отвезли в Панкрац.

В Панкраце я был дважды еще во времена первой республики, теперь я попал туда в третий раз.

В первую очередь меня поставили лицом к стене, а потом отвели в камеру номер шесть. Это была одиночка. Надзирателям было приказано не гасить свет в камере всю ночь, не снимать с меня наручников и усердно доглядывать за мной. Позднее все зависело от того, какой надзиратель нес службу: кое-кто снимал с меня на ночь наручники, но в большинстве случаев я оставался в них всю ночь.

Камера, куда меня поместили, находилась на первом этаже. Здесь всегда было полутемно. Солнце заглядывало только в утренние часы, да и то весьма скудно.