Петр Патрушев - Приговорен к расстрелу

Большинство деталей, выпускаемых фабрикой, не соответствовало нормам. Решающий вопрос — сколько и насколько. Будут ли приспособление или инструмент, теоретически забракованные, все же работать? В этом было свое искусство, и какое-то время мне это почти нравилось.

Но сердце лежало к другому. В часы простоев мы играли в морской бой и изощрялись в философских дискуссиях. Я помню, как наш начальник, скромный, трудолюбивый человек, далеко не глупый, сказал мне: «Тебе нужно стать хорошим контролером». А я ответил: «Но я хочу быть хорошим человеком». «Хороший человек — не профессия. Ты не можешь стать хорошим человеком, пока не станешь хорошим специалистом», — возразил он. Его слова запали мне в память. Но умение быть хорошим контролером грозило направить меня в русло системы, в которой винтики не просто использовались, а использовались глупо и на износ. На примере своего номенклатурного дяди Николая я видел уже, что в «самом равном в мире обществе» существовали совсем не равные отношения. Когда он задавил кого-то в пьяном виде на машине, его отправили на короткое время в специальную тюрьму, для таких, как он. Другой человек мог бы потерять и свободу, и работу, и здоровье за гораздо меньшее преступление.

Я нашел себе новое место — инструктора по физкультуре в санатории для рабочих фабрики, постепенно прокладывая себе путь к какой-нибудь более или менее свободной профессии, которая оставляла бы больше времени для исследований, чтения и учебы.

За время работы в профилактории я встречал много местной элиты. Рядом располагался другой санаторий, для партийных бонз, так называемое «Орлиное гнездо». Там был закрытый магазин с дефицитными товарами, недоступными остальным. Мне иногда позволяли покупать что-нибудь из этой роскоши за то, что я давал бесплатно велосипеды со своего склада детям этой элиты и пускал их на танцы в нашем санатории, где они могли «забагрить» себе девиц.

Они казались мне людьми другой породы — более свободными, раскованными, уверенными в себе, хотя некоторые из них были ужасно испорченными, с целым набором психологических проблем. Я откровенно завидовал тому, что у них больше времени и денег на развлечения, летние дачи и большие дома, куда они могли приглашать своих подружек, которые тоже, казалось, были красивее и свободнее, чем девушки нашего круга.

В санатории много читал и начал серьезно писать. Встречался с корреспондентом местной газеты, который меня поддержал. Скоро вышла моя вторая статья (первую напечатали, когда я еще приезжал домой в отпуск из техникума). Это были весьма топорные заметки о рабочих и их трудовых доблестях. Но они укрепляли веру в мои писательские способности.

В дальнейшем я писал интенсивней — эти ранние опусы представляли собой наивные философские заметки и размышления о жизни. Я знал, что их еще нельзя публиковать, но наслаждался самим процессом изложения мыслей на бумаге.

Атмосфера относительной научной свободы не могла не проникать в общество в целом и в студенческое сообщество в частности. Академгородок гордился тем, что устроил первую выставку картин Шагала. Мои друзья из мединститута переводили отрывки или целые книги, написанные такими авторами, как британский философ Бертран Рассел, пацифистские труды которого и выступления за ядерное разоружение читались тайком среди молодых ученых, хотя многие из них занимались исследованиями в области вооружений.

Приближалось мое девятнадцатилетние — возраст призыва в армию. Можно было попытаться поступить в университет для того, чтобы получить отсрочку от призыва. Но я жил по-детски беззаботно, упиваясь своим любимым чтением и дискуссиями. Меня сносило в сторону конфликта, который должен был изменить всю жизнь.

Я не хотел идти в армию, уже прочел к тому времени пацифистские писания Толстого, и все мое сопротивление власти сосредоточилось на вопросах войны, воинской обязанности и антимилитаризма. Патриотические фразы, разговоры о мире, обещание рая на земле — все это, как мне казалось тогда, перечеркивалось тем фактом, что человечество вооружало себя смертельными средствами уничтожения и периодически использовало их для того, чтобы калечить, убивать, разрушать саму основу своего собственного существования.

Война была реальностью — это отсутствующий отец и наши семейные мытарства, инвалиды, которые вернулись домой униженными и угрюмыми, одинокие женщины, получившие похоронки на своих мужей, сыновей, отцов или братьев. Для меня, начинающего диссидента и молодого идеалиста, армия являлась орудием войны, узаконенным безумием, которое рассматривалось людьми как норма только потому, что ее разрушительный итоговый потенциал был пока не виден.

Могу сказать, что мой бунт направлялся не против советской армии или советской системы как таковых. Это был бунт против всех армий мира, всех видов узаконенного, публично признанного безумия на Востоке или Западе. Будучи американцем, я, наверное, с таким же успехом сжег бы свою повестку на газоне перед Белым домом.

Мне не хотелось превратиться в часть военной машины.

Случилось так, что мой приятель, тоже Петр, был призван в армию в девятнадцать лет, вскоре после окончания техникума. Он не хотел служить не столько по идеологическим мотивам, сколько из чисто практических соображений.

Большинство людей в Советском Союзе знали о жестокости и в те годы еще далеко не повсеместной дедовщине, царивших в армии. Полная правда проявилась только после перестройки, когда стало известно, что буквально тысячи новобранцев попали в тюрьму, были убиты или покончили с собой в результате дедовщины или других форм проявления жестокости со стороны начальников или старослужащих.

Любой, кто мог избежать военной службы, делал это. У детей элиты путь был простым: они все поступали из средней школы в институты, которые обеспечивали элементарное военное обучение и автоматическое присвоение звания младшего офицера запаса в соответствующих родах войск (например, выпускники мединститутов становились офицерами медицинской службы).

Друзья и я в том числе решили помочь Петру и приступили к этому с «научной точностью» и изрядной дозой юношеской самоуверенности и невежества.

Было ясно, что избежать военной службы по состоянию здоровья — а других причин не удавалось найти — можно лишь, если болезнь окажется достаточно серьезной, предпочтительно неизлечимой. Лучше всего было использовать принцип осложнений — симулировать тяжелое заболевание очень трудно для здорового человека. Другими словами, надо было найти заболевание, которое имело место ранее, и было, лучше всего, наследственным или вызванным травмой, которую можно доказать.