Галина Марцишек - Мы на своей земле

— Неужели сюда пустят оккупантов? — задала вопрос наша соседка.

— Одессу не сдадим, — ответил Иван Иванович.

Мы согласны все вытерпеть, только бы не сдали Одессу, — горячо уверяли женщины.

Поднявшись вместе с ними к себе в квартиру, а отдала им сахар, кое-что из продуктов, одарила детей конфетами, взяла все необходимое и вернулась к машине.

— Успеха фронтовикам! Передавайте им привет от нас! Победы! Победы! — махая руками, дружно кричали женщины вслед уходившей машине.

Возле Хаджибеевского лимана нас нагнала автоколонна, груженная снарядами. Клименко то и дело посматривал на небо, видимо, опасаясь налета стервятников.

Наконец, вдали показалось село, раскинувшееся в глубокой балке.

— Нерубайское. А за ним сразу же фронт, — информировал нас Клименко.

На околице Нерубайского машина завернула в крайний двор, огороженный каменным забором. Посреди двора красноармейцы вручную цепами молотили пшеницу. Влево в углу — коновязь и ясли. Справа — приземистое длинное строение из камня-ракушечника с подслеповатыми окнами. Рядом — пристройки для скота.

Иван Никитович, несмотря на солидный возраст, легко соскочил с машины:

— Идемте, я покажу, где вы будете ночевать, — и ввел нас в дом, разделенный на две половины небольшими сенцами. — До войны это была контора, кроватей тут нет, придется постелить солому.

Я оглянула помещение. Два конторских колченогих стола, пара расшатанных стульев, под стеной большая деревянная скамья — вот и вся меблировка комнаты. На стенах портреты руководителей партии и правительства, у двери доска с устаревшими объявлениями и бачок с водой. Окна глухие, без форточек. Застоявшийся, пропитанный запахом махорки, воздух вызывал тошноту. Не выдержав, я вышла во двор. Начала осматриваться.

Через дорогу от двора, где остановились мы, — обрывистый спуск в глубокую балку, изрезанную входами в каменные шахты — катакомбы. Наверху вокруг балки — домики колхозников и шахтеров, окутанные садами и виноградниками. На высотке в стороне Одессы белеют памятники и кресты Нерубайского кладбища. Западная сторона села опоясана лесопосадкой железной дороги Одесса — Киев, оттуда слышна частая пулеметная стрельба и разрывы снарядов. С фронта и на фронт мимо нашего двора шли машины, проходили колонны красноармейцев, брели в санбат раненые. Измученные упорными тяжелыми боями и зноем, люди присаживались на обочину дороги, просили напиться. Дети и женщины поили их ключевой водой, угощали арбузами и виноградом. В соседнем дворе ковали лошадей. Беспрерывно скрипела дверь хатки, пропуская сновавших взад-вперед красноармейцев и командиров. Со стороны фронта примчалась танкетка. С нее соскочил рослый паренек лет девятнадцати с энергичным, усыпанным веснушками лицом.

— Сашка приехал! Сашка! — донеслись до меня радостные возгласы красноармейцев.

— Гостинцев давайте! Там жарко! Фрицы наседают! — кричал паренек, приглушая мотор танкетки. — Скорее же, скорей!

Захватив «гостинцы», Саша в вихре рыжей мыли снова умчался на передовую.

Позднее я узнала, что комсомолец Саша в последние дни обороны был тяжело ранен, но привел танкетку в нашу воинскую часть и умер на руках товарищей, говоря:

— Ничего… Будут, гады, помнить Сашку. Я хорошо проехался по их тылам.

Ночью меня вызвали. В комнате, куда я вошла, все тонуло в полумраке. Фонарь, стоявший на полу, отбрасывал на стены причудливые тени, отчего комната казалась таинственной и угрюмой. На больших бочках сидели Владимир Александрович Бадаев и Иван Никитович Клименко. Перебирая пальцами бороду, Клименко начал задавать мне вопросы. По многочисленному покашливанию я поняла, что он считает меня изнеженной женщиной. Но тон его голоса потеплел, когда я рассказала о том, что родилась и выросла на Донбассе, сама работала на шахте глейщицей, жила с родными в большой нужде, что родные погибли в деникинщину. Отпуская меня, Бадаев сказал:

— Вы будете пока находиться в распоряжении Ивана Никитовича. Он ведает нашим партизанским хозяйством.

Я вышла во двор, устало опустилась на бревно, задумалась.

Откуда-то из темноты вынырнул Иван Иванович, сел рядом. Всю ночь пробыли мы здесь, тоскливо глядя в сторону родного города, объятого пламенем пожаров.

На рассвете со стороны моря раздались громовые залпы дальнобойных орудий.

— Это что-то новое, — заметил муж, прислушиваясь к канонаде. — Как видно, наша эскадра подошла на помощь.

— Может отгонят гитлеровцев! — обрадовалась я. Ответить Ивану Ивановичу не пришлось. Меня позвал Иван Никитович и послал с Тамарой Межигурской копать картофель.

Колхозные поля вплотную подходили к железной дороге. В этом году, как никогда, всего уродило в изобилии. Репчатый лук, выпирая из земли, обнажал крупные клубни, одетые в синеватые и золотистые рубашки. Сочные помидоры укрыли землю. На баштанах дозревали крутобокие янтарные дыни и матово-зеленые арбузы.

На одном из баштанов деловито сновали красноармейцы хозчасти; выбирая спелые арбузы, нагружали ими бричку. Арбузы заменяли воду, которой недоставало в этом безводном каменистом районе. Красноармейцы предупредили нас, что поле простреливается немцами.

К вечеру разрывы снарядов на поле участились, и нам было приказано вернуться в село. Гам мы застали приехавшего из города Бадаева. Он поинтересовался, как мы устроились, не голодны ли, где отдыхаем. Простившись с нами, он снова уехал в Одессу. Под утро мужа и Тамару Межигурскую вызвал Иван Никитович. Вернувшись, Иван Иванович сказал мне:

— Мы с Тамарой уходим. Так надо…

— Ваня, куда?

— Не знаю… — глухо ответил он, обнимая меня. — Всего хорошего!

Ушел… увижу ли когда?..

На второй или третий день после ухода мужа и Тамары Межигурской И. Н. Клименко позвал меня во двор.

Иван Никитович остановился возле сарайчика, в котором сонно похрюкивала большая свинья. Заглядывая в сарайчик, старик недоуменно бормотал.

— Ну как ее вести? Корову обмотал веревкой за рога и веди. А эту как? А ну, поднимись, — шлепнул он свинью по спине. — Привяжем тебя сейчас за ногу, а ты, Галина, мани ее хлебом, — и он протянул мне большой кусок душистого хлеба. — Только скорей. Светает уже. А нужно, чтобы нас никто не видел.

В балку мы спустились благополучно. У входа в первую шахту свинья с разбегу влетела в лужу и развалилась в ней. Я чуть не плакала от злости. Мечтала о подвигах, а здесь… И схватив вилы-тройчатки, стоявшие у стены возле входа в катакомбы, кольнула ими Машку. Кое-как загнали ее в шахту. Наступил рассвет.

Невольно оглянулась на выход, прощаясь со свежим воздухом и солнечным теплом. С каждым шагом темнота все больше окутывала нас, становясь непроницаемой. Из глубины катакомб повеяло могильным холодом, затхлостью склепа. Осторожно переступая, я беспомощно шарила руками, пытаясь найти опору. Иван Никитович зажег лампу. Свет всполошил стаи летучих мышей. Сорвавшись с потолка и стен, они противно скрипели, проносясь над нами.