Арнальдо Фраккароли - Россини

Фантастический сезон в Вене.

Газеты, особенно провинциальные, подстрекаемые желчным Вебером, продолжали злые нападки на итальянского маэстро, но публика не переставала осаждать Каринтийский театр и со всё большим восторгом аплодировала операм Россини.

Одна венская газета, возмутившись грубостями своих коллег, опубликовала статью, в которой с большим уважением и восхищением писала об итальянском музыканте, его операх, о труппе, блистательно исполнявшей их, и сравнивала критиков-педантов с моськами, тявкающими на колосса Россини.

Россини не мог и шагу сделать по улице, чтобы вокруг него не собирался народ. Люди приветствовали его, выражали своё восхищение, нередко даже аплодировали. Россиниевская музыка завоёвывала все социальные слои общества. Великий философ Гегель писал жене: «Пока у меня будут деньги, чтобы ходить в итальянскую оперу, останусь в Вене. У итальянских певцов голоса, дикция, душа и теплота такие, каких нет ни у какого другого народа. Я понимаю теперь, почему музыку Россини так поносят в Германии, особенно в Берлине. Потому что она создана для итальянских голосов, как бархат и шёлк для элегантных женщин, а страсбургские паштеты для гурманов. Эту музыку надо петь так, как поют итальянцы, и тогда никакая другая музыка не превзойдёт её».

Прощальный спектакль был дан в честь Россини и в его пользу. Это был вечер «фурора и бурного восторга». А потом Россини и его жена, которых публика проводила громом аплодисментов, пригласили к себе на ужин ведущих солистов. И произошло то, о чём газеты писали с необычайным изумлением.

Россини и его гости сидели за столом — отмечали также именины синьоры Изабеллы, когда с улицы стал доноситься шум, который всё нарастал, словно прибой. Наконец можно было расслышать громкие голоса, выкрикивающие идея Россини. Маэстро послал слугу узнать, в чём дело, и тот, вернувшись, сообщил, что возле дома собрались сотни поклонников, привлечённых пущенным кем-то слухом, будто сюда придут венские певцы спеть серенаду в честь маэстро.

Россини на мгновение растерялся, потом заявил:

— Мы не можем допустить, чтобы эти славные люди остались недовольными. Они пришли сюда в надежде услышать концерт? Так давайте, друзья, сымпровизируем его!

И он тут же велел придвинуть рояль к открытой балконной двери, сел за него и заиграл вступление к арии из «Елизаветы», а синьора Изабелла спела её с балкона. Собравшаяся внизу толпа ответила оглушительными аплодисментами и потребовала продолжения концерта. Тогда исполнили дуэт Давид и Эккерлин. Снова аплодисменты и просьба спеть ещё. Тенор Нодзари тоже вышел на балкон и своим сильным голосом спел арию из «Зельмиры». Затем Кольбран и Нодзари исполнили чудесный дуэт из «Армиды», «Дорогая, тебе эта душа...»

Толпа на улице разрасталась и, казалось, была охвачена каким-то безумием. Люди громко вызывали маэстро. Когда он появился на балконе, кто-то громко закричал:

— Браво Россини! Спойте нам! Спойте!

Толпа подхватила это требование.

Изумлённый, но улыбающийся маэстро уступил просьбе и спел выходную арию Фигаро из «Цирюльника», спел таким звучным голосом и так мастерски, что вызвал поистине сумасшедшие аплодисменты. Затем попрощался, сделал широкий жест рукой, прокричал «Спокойной ночи!» и удалился вместе с женой и друзьями.

Но это было не последним аккордом в прощании Вены со своим любимцем, которому дунайская столица в течение четырёх месяцев оказывала поистине княжеские почести. Самые видные представители венской знати устроили в его честь памятный банкет и вместо заключительного тоста преподнесли ему на серебряном подносе три с половиной тысячи дукатов «с просьбой не отказываться от этой мелочи, служащей знаком восхищения его неоценимых заслуг и признательностью за удовольствие, которое доставили прекрасные вечера, когда звучала его музыка».

В ответ маэстро тут же сочинил арию и назвал её «Прощание с венцами». Слова, разумеется, были его же. Ария начиналась так: «Покидаю тебя, край любимый, но сердце моё остаётся здесь...»

Вот когда Тоттола мог бы хитро улыбнуться...

Ну а теперь в Лондон? Выходит, для Россини началась пора больших странствий по Европе, где все хотят видеть его, все приглашают?

Конечно, венский опыт был настолько успешным, что окрылил маэстро, и он готов был отправиться в новые путешествия. Человек он без предрассудков, скептик («Но если я загляну к себе в душу, так ли уж это на самом деле?»), очень любит тишину и покой, но всё же приятно, когда тебя чествуют и превозносят, словно монарха.

А пока путь из Вены превратился в нескончаемую череду празднеств. Самые важные особы приходили в гостиницу, где останавливались супруги Россини, чтобы выразить им своё почтение и уважение, их приглашали на обеды, составляли комиссии для организации банкетов в их честь, повсюду, даже во время коротких остановок, их осаждали восторженные поклонники, прославляя знаменитого маэстро и знаменитую примадонну. Понятно, что путешествие затягивалось, но, в конце концов, можно и не спешить, когда получаешь столько удовольствий.

— Я ещё никогда не был так близок душевно с публикой, как в Вене, — признавался Россини впоследствии. — Видишь ли, я не тщеславен, но если по утрам вместе с кофе, молоком и шоколадом мне не подают теперь ещё и хорошую порцию аплодисментов, не восклицают: «Да здравствует Россини!», — то я нахожу, что обслуживание не на высоте.

В Удине в тот вечер, когда он приехал, шла «Матильда ди Шабран». Россини с женой отправились в театр.

— Хочу посмотреть, как ведёт себя, разъезжая по Италии, это моё римское фиаско.

Оно чувствовало себя прекрасно. Опера нравилась, вызывала бурные аплодисменты. Когда же публика узнала, что в зале Россини, восторг перешёл все границы.

Проведя полдня в Болонье и обняв родителей, маэстро вернулся к тишине и покою виллы Кастеназо и с нежностью обнял жену:

— Дорогая Изабелла, если бы я не встретил тебя, не было бы такого успеха.

— Не говори так, дорогой. Ты уже был Россини до знакомства со мной.

— Да, но я, наверное, так и бренчал бы до сих пор на рояле свои мелодии, ездил из города в город, сочиняя комические оперы то для одного театра, то для другого, и без конца вёл бы бродячую жизнь. А вот ты, никакой склонности не имея к комической опере, уж позволь мне это сказать...

— Я не обижаюсь. Я потому и не пою их, что они не увлекают меня.

— И правильно делаешь. Так вот, это ты заставила меня писать серьёзные оперы, которые принесли мне уважение критики и тех, кто считает себя знатоком. И, держась на этом весьма серьёзном фундаменте, я позволяю себе иногда сочинять и комические оперы. Это ведь как-никак моё призвание. Но никто больше уже не считает меня несерьёзным человеком. К тому же, если бы не ты, думаешь, я согласился бы уехать из Италии, которую так люблю, где мне так хорошо, хотя публика иной раз и доставляет огорчения. Дорогая, если бы я не был женат на тебе, то женился бы непременно, хоть сейчас...