Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

27 октября.

Но Лавров все продолжает удивлять меня. В обществе он слывет не только за философа, но и за вольнодумца, революционера и либерала. И таков он как будто и есть; таковы его речи и писания, если не действия; между тем бывают минуты, когда он обратно противоположен. Т. е. обратно противоположен, может быть, не верно сказано, он остается сам, чем есть, но как-то радуется, что другие противоположного мнения. Таким является он иногда относительно меня. Например, он спросил меня на днях, что я думаю насчет этих фаланстерий и прочего, хорошо ли, по моему мнению, будет тогда жить на свете. Я отвечала, что, по моему мнению, нынешнее неустройство и всякое неустройство, расстройство и переустройство лучше такого устройства. Он засмеялся как-то особенно весело, ласково как-то посмотрел на меня и проговорил: «Так, так, вы правы, совершенно правы». Что это такое? Что он меня не считает дурой, я имею тому много доказательств, и что он не смеялся надо мной, тоже имею доказательства. И если бы подобный случай был в первый раз! Нет. И я думаю вот что, я думаю, что по природе, по характеру Лавров — идеалист-мечтатель, даже со склонностию к сентиментальности. Но как-то он пришел к убеждению, что для пользы человечества надо быть революционером и жестоким отрицателем всего.

Что он мечтатель-идеалист, вовсе не противоречит последнему. Именно мечтатель-идеалист, страдающий за человечество, и мог прийти к такому выводу и убеждению вопреки своим склонностям. Вот еще одна черта для обрисовки его характера. Не моей обрисовки, — что я умею рисовать и обрисовывать! Но записываю ее на всякий случай. Как состоящий на государственной службе, Лавров обязан ежегодно говеть. Теперь принято не верить в бога и его промысл и пренебрегать церковными обрядами, и таинство не признавать за таковое. Люди, верующие и признающие таинства и церковные обряды, называются мистиками. Обыкновенно с говением поступают так: бывают у исповеди только, которая и записывается, а к причастию и не идут. Лавров, само собой разумеется, считается неверующим и никогда ни словом, ни делом этого мнения не опровергает. Между тем, вот что рассказывал про него Бенедиктов, слышавший этот рассказ от священника, духовника Лаврова, считающего его искренним христианином. Лавров исповедывался у него, и исповедывался долго и с умилением. Наконец, кончил, священник взялся уже за епитрахиль, чтобы прикрыть голову кающегося и прочитать отпустительную молитву, как этот кающийся вдруг поднял голову, встал с колен и снова начал каяться, он вспомнил еще какой-то грех свой. Разве это не характерно?

Скажут, может быть, он рисовался. Да перед кем же? Перед священником. Но к чему же? Чтобы священник считал его набожным человеком? Зачем это ему, когда окружающие его и не одни окружающие, но все его знающие уважают его, именно за то, что он не набожный и не верующий? Желать, чтоб священник это рассказал, он не мог, потому что не может желать прослыть мистиком. Вот так-то глубока и таинственна и неуловима душа человеческая. Не даром же говорят, что чужая душа потемки.

3 ноября.

Мама отдает мне на хранение все более или менее замечательные бумаги и все письма более или менее замечательных людей.

Сегодня я рылась в них и нашла одно письмо Майкова, Аполлона Николаевича, от прошедшего года, из Рагузы, писанное к мама через два месяца после выезда его из России.

Так как обрисовывать людей я не умею, то буду время от времени помещать на страницах дневника моего или моих записях; я сама не знаю, что это за страницы, письма. Пусть авторы их таким образом сами себя дорисовывают и исправляют свои погрешности в характеристике их.

Письмо это интересно. Оно писано к мама, но с правом сообщить его мне. Правда, в заголовке его стоит: «Марье Федоровне в собственные руки, секретно», но эта тетрадь разве сама не секрет? Кто увидит, кто прочтет в ней что-либо? Вот это письмо:

«Милейшая Марья Федоровна!

Наконец, чувствую себя в способности беседовать с Вами, потому что нахожу себя счастливым так, как только может быть счастлив морской путешественник. Из этого приступа вы уже догадываетесь, в чем дело, отчего я столь счастлив, женское сердце ваше должно подсказать вам, и вот именно потому, что я знаю у вас это женское симпатизующее сердце, мне хочется, хотя заочно, хотя на жалком письме, поговорить с вами [208]. Мы, наконец, добрались до Рагузы, куда на первый призыв переехала из Триеста и жена моя с детьми. Теперь мы опять на некоторое время вместе, и вот третий день все еще рассказываем друг другу то, что прожили розно. В Рагузе, впрочем, меда постигло маленькое разочарование, потому что я ожидал здесь найти драгоценный пакет с словесным и еще более от того приятным письмом от вас, но я тут же понял, что прежде должен был заслужить эту милость и это счастие и предупредить вас. Только этим я и объясняю себе ваше молчание, ибо иной причины быть не может. Я ни в чем не виноват перед вами, и так люблю и ценю вас, что вы не можете этого не знать. Ваше постоянное внимание ко мне и к моему семейству, наконец, наша общая с вами любовь к нашей литературе — это такие узы, которые для меня священны. Но полно изливаться в чувствах. Видно, я так уже теперь настроен, что кроме сердечных излияний ничто нейдет на ум…

…Ах, милая Марья Федоровна, как бы я желал теперь забраться к вам в ближайшую субботу и за два месяца вдруг узнать, что делалось в нашей литературе; ведь ваш дом есть художественно-литературный, один из немногих петербургских, который ценишь лучше, когда удалишься из Петербурга! Навещаете ли Вы моих старичков? О, ради бога, заклинаю вас, не оставьте их в сиротстве: они теперь часто одни. Катя больна, сидит дома, живут далеко. Мысль о них меня сокрушает. Напишите мне о них. Папенька, мне все казалось, тает с каждым днем. Как вам со стороны кажется его здоровье? Не изнуряет ли он себя работой? Тормошите их, ради бога, ведь у вас любящее сердце, у вас есть тоже старичок, и потому вы поймете мои чувства. Что Андрей Иванович? Его здоровье? Елены Андреевны? (ей и только ей покажите мое письмо, потому что в нравственном отношении она есть повторение вас, и потому я так же горячо целую ее ручку, как и вашу). Но полно! Кажется, я уж слишком много сказал вам, простите, мое сердце теперь открыто для излияний под влиянием встречи со своими. Всем вашим мое искреннее приветствие, а Андрея Ивановича поцелуйте от меня.

Ваш Ап. Майков».

1858 г.

1 декабря.

Цензура отходит из Министерства Народного Просвещения и переходит к барону Корфу, автору книги «Восшествие на престол Николая I». Освобождение крестьян подвигается вперед, но подробности хода дела этого не проникают наружу. А если и проникает что, то никогда нельзя знать, что слух именно оттуда, а не сочинен досужими людьми. Конечно, говорят об освобождении, эмансипации, как называют это освобождение, очень много, но того, что делается в главном комитете, где под руководством самого государя председательствует Я. И. Ростовцев, не знают толком. Кроме этого комитета, так называемого редакционного, еще множество комитетов, комиссий, особых мнений, записок, проектов и прочего, и обо всем-то говорят и их обсуждают. Жалуются все, что людей нет, а вот Екатерина II находила же их, хотя неизвестно, было ли их больше при ней, чем ныне, и отчего больше.