Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

И как-то тоскливо, тошно делается ото всего этого. У России появляются какие-то гувернантки, злые, придирчивые старые девы. Им просто хочется сорвать свою досаду за неудачную жизнь, и они выставляют свои благие цели и намерения напоказ. Но и я, точно старая дева, если не злая, то плаксивая, все вижу черное впереди.

Да здравствует разум! И скроется тьма… Надо итти вперед и искать правды впереди. Надо всеми силами помогать ломать старое, негодное и вносить свет разума в потемки невежества и давать воздуха и простора молодым росткам лучшего будущего.

20 марта.

Вчера был в университете диспут Погодина с Костомаровым о происхождении Руси [216]. Событие — давно ожидаемое, и на котором, к сожалению, по нездоровью я присутствовать не могла.

Ждали серьезных и, может быть, сухих прении, вышел перекрестный огонь острот, и, не решив вопроса, диспутанты кинулись в объятия друг друга, точно надо было им мириться. Или думали они поцелуями разрешить вопрос? А легкомысленная толпа молодежи подхватила их, слившихся так в объятиях, и понесла их обоих вместе и выломала двери даже. О, студенты, узнаю вас!

Как легко увлекать их и как легко ими владеть! А близкие им люди, профессоры, не хотят этого понять. Они ищут популярности, льстят им, стараются им нравиться, говорят им о гуманности, либерализме, прогрессе, о передовом человеке и уважении личности. Словом, стараются и идут к ним навстречу, заискивают, когда можно овладеть ими, не сходя с места.

Да в сущности, чтобы привлечь к себе, и надо твердо и крепко стоять на своем месте, иначе привлечения и не будет, а будет увлечение, потеря почвы.

Может быть, профессоры этого и хотят? Студенты — удивительно добродушный и доверчивый народ в массе.

Их можно направить, куда угодно; теперь их слишком направляют именно лестью. Они не прозорливы, но молодость чутка. Разобрать и отдать себе отчет они в большинстве случаев еще не могут, но презрение к старому и старым и возвеличение нового и молодого и их, молодых, видят; что не нужно авторитетов, — слышали также. И вот уж чувство уважения в них умаляется, а растет самомнение, самоуважение. Хорошо ли это? А они в сущности так добродушны, так наивны, так прекрасны в массе. Не надо забывать еще, что это все школьники времени Николая Павловича, и вдруг им такая разница в обращении.

Они еще восторженно верят, — несмотря на то, что их учат не верить, — и в науку, и в будущее, и в Кавелина, и в Костомарова, но ведь и это авторитет, а авторитетов не нужно.

Что несли они Погодина и Костомарова на руках, напомнило мне овации к Тамберлику и покойной Бозио, когда они певали на университетских концертах. Они и их так выносили. И раз Тамберлик убежал от них, схватив вместо своей шляпы студентскую треуголку.

У Коли еще хранится кусок носового платка Бозио, который они у нее взяли и разделили между собой. Бывало, слышишь гам и топот тысячи ног по университетскому коридору, и можно подумать: вор спасается и его ловят, а это бежит Тамберлик и его поклонники за ним. Когда хоронили Бозио, студенты поборолись с полицией и затерли ее, но, впрочем, беспорядков не было, и с них за то не взыскивали, т. е. за борьбу с полицией, и они были очень горды и довольны, что показали свою силу, что полиция не смела им противодействовать и они победили. И все это было бы прекрасно, если бы ко всему этому не примешивалось другое и если бы каждый знал точную мерку, до которой можно и надо итти, но этой мерки никто не знает: все постоянно зависит от минуты.

Года два тому назад, а именно в 1858 году, летом, в Москве, студенты кутили, перепились и шумели. Происходило это, должно быть, на квартире, т. е. в комнате одного из них, и, вероятно, хозяева квартиры послали за полицией. Полиция явилась, но студенты не хотели ее пустить, завязалась борьба, и в результате оказались избитые, говорят, даже убитые студенты: кажется, и полицейские. Наутро доложили Закревскому. Закревский послал государю донесение о случившемся в таком духе, что будто студенты бунтуют. Против этого места на полях донесения государь написал карандашом: «Не верю!»

После этого ждали, что Закревский слетит. Закревского уже давно точат Герцен и вся новая партия, но он еще остался, усидел на этот раз. Студентам также не было ничего, но с полиции взыскали.

Конечно, и это их подбодрило. Но можно ли рассчитывать, что такое постоянно будет сходить, им с рук?

Нынешнее царствование тем отличается, что никто никогда не уверен, что то, что худо или хорошо сегодня, будет худо или хорошо и завтра.

Государь, конечно, новый человек и либерал и сам, и, должно быть, очень добрый человек, к тому же и чувствительный. Решать и вершать же человеку такого рода очень трудно. Он вечно колеблется.

Сегодня огромный шаг вперед, и либералы торжествуют. На завтра шаг этот кажется уже слишком огромным, и отступают на полшага; потом делают шаг в сторону, и затем еще неуверенность и в промежутках этих колебаний возможность обделывания разных темных дел, которые в конце концов падают на счет правительства и колеблют его основы. Это восхищает иных, так как колебать основы и есть задача настоящего времени, и нельзя не сознаться, что само правительство бессознательно служит ей.

Недавно я слушала Екатерину Павловну Майкову; что за прелестная женщина, и как умно, плавно, красиво, прекрасно она говорит, и как спокойно и просто. Т. е. нет, не спокойно, она волнуется, но она волнуется потому, что предмет разговора ее волнует, а не от собственной неуверенности или робости.

Воскресенье, 27 марта.

Гончаров вообще любит шутить и поддразнивать, так меня все дразнил Бенедиктовым и уверяет, что я им всецело владею, и пишет также шутливо. Вот, например, записки прошлого года по поводу лотереи для бедных, которую устраивала мама:

«Теперь я окончательно убедился, что доброе дело без награды не остается: какие милые выигрыши! Но мне хочется посеять еще больше семян, чтобы в будущем году стяжать еще лучшую награду, во-первых, у Вас на предполагаемой с Евгенией Петровной [217]лотерее, а во-вторых, на небеси. Поэтому позвольте, Марья Федоровна, возвратить нынешние мои выигрыши с просьбой обратить их на будущую лотерею. Прилагаю также «Обыкновенную Историю» для минувшей лотереи и «Фрегат «Палладу» для будущей, присовокупляя торжественное обещание принести на алтарь добродетели и экземпляр «Обломова», если он будет уже к тому времени напечатан.

Очень жалею, что Николай Андреевич не застал меня: по его обещанию, я ждал его накануне. Рукопись его, подписанная мною, отправлена в цензурный комитет для приложения печати [218]; там можно получить ее во всякое время.

Свидетельствую мое почтение Вам, Андрею Ивановичу и всем Вашим; перед Еленой Андреевной, кроме того, извиняюсь в том, что почерк не хорош, хотя я и старался.