Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Когда убрали чай, все разбрелись. Стало живее и шумнее. Я все, точно связанная, сидела возле своей черноглазой соседки и, должно быть, порядочно надоела ей, но куда было меня девать? Наконец, к ней подсел Рамазанов [6] Рамазанов Николай Александрович (1815–1867), художник и скульптор. Благодаря живости характера и разнообразию дарований был заметным лицом в салоне Толстых; по словам Е. Ф. Юнге, его пение было полно энергии и выразительности: «сколько было в нем неподдельной веселости, юмору и искренности; казалось, что вся душа его была на ладоньке». . Они разговорились, но я не вслушивалась в их разговор. Вдруг оба они обратились ко мне, чтоб я рассудила их. Оказалось, что он снял со своей цепочки какой-то брелок, который она, вероятно, похвалила, и преподнес ей. Она отказалась, и они заспорили. К счастию, в эту минуту раздался голос Лоде, музыканта, и избавил меня от роли судьи. Он пел:

и т. д.

Слова-неизвестного автора, музыка — Вильбоа [7] Как это часто бывает, вещи, предназначавшиеся для пения, ассоциируются гораздо более с именем композитора, чем с автором текста. Зачастую на нотах не обозначается, чьи слова. Вильбоа был нередким посетителем Толстых и выступал не только в роли композитора, но и певца. Некоторые свои пьесы он посвящал гр. Ф. П. Толстому. Исполнение его нового романса («Вот в воинственном азарте») на вечере у Толстых было в порядке вещей, но текст вносил в мирную обстановку артистического салона тему «войны и политики». . Имя автора так и осталось неизвестным [8] Стихи «Вот в воинственном азарте», которые «пелись и читались повсюду», появились впервые в «Северной Пчеле» (1854, № 37) под заглавием «На нынешнюю войну» и без подписи автора. Потом были перепечатаны Путиловым в его «Сборнике сведений о восточной войне». Особенно популярны были и долго не забывались четыре первых стиха, посвященных Пальмерстону. Автором этих стихов был молодой поэт , в том же году и умерший (тридцати одного года от роду), Василии Петрович Алферьев (1823–1854). За эти патриотические стихи он получил награду от императора, что, вероятно, известно было Толстым, в доме которых Алферьев бывал и должен был встречаться там с автором музыки, Вильбоа. Для Толстых вряд ли могло быть тайной, кто автор стихотворения. . Стихи не были разрешены к печати [9] Это неверно, как видно из предыдущего примечания. , но пелись и читались повсюду, потом забылись.

На следующее воскресенье встретили мы у Толстых чету Глинок, Федора Николаевича и Авдотью Павловну. «Жребий Глинок», как выражался сам Федор Николаевич:

Федор Николаевич в то время, как мама мне на него указывала, вынимал пальцами из чашки чая размокшие куски хлеба; в то же время он дергал себя за бакены и, говоря что-то с жаром, так размахивал руками, что только большие перстни его мелькали и ордена на шее и на фраке тряслись.

— Это тот Глинка, что написал «Плач плененных иудеев»; он был в числе декабристов и только недавно получил разрешение жить в Петербурге, — говорила мама, — а вот и жена его.

И мама указала на сухощавую седую даму, с отпечатком на лице бывшей красоты и непрошедшей строгости. Но меня занимал маленький черненький старичок [10] Федору Николаевичу Глинке было тогда под семьдесят, вот почему отсутствие седины так поразило юную Штакеншнейдер. Внимание привлекли также и «кресты на фраке». И через двадцать лет, когда Ф. Н. Глинке было под девяносто, он поражал тем же самым пристрастием к орденам. Об этом свидетельствуют видевшие его в 70-х годах в Твери академики С. П. Глазенап и М. Н. Сперанский. , что полоскал свои пальцы в чае. «Плач пленных иудеев», декабрист и кресты на фраке никак не совмещались в голове моей в одно понятие, и, глядя на старичка, я подумала: «мама, верно, ошибается: это, верно, не сам он, но родственник того Глинки». Тогда понятия мои о декабристах были чрезвычайно смутны. Самое слово «декабрист» произносилось шопотом; сам Федор Николаевич, кажется, скрывал свое прошлое, как грех юности.

Когда мы хотели уезжать, графиня остановила нас.

— Мои милые, куда же вы? — говорила она. — Погодите, я познакомлю вас с Глинками, — и, обратясь к моей матери, прибавила. — Ах, если бы вы знали, что это за люди! [11] Такая рекомендация супругов Глинок была вполне понятна в устах графине Наст. Ив. Толстой, дружившей с ними и старавшейся заинтересовать ими Штакеншнейдеров, но оценка эта должна быть корректирована отзывами других. Так, дочь графини — Екатерина Юнге, вспоминая, что они, дети, «терпеть не могли» Авдотью Павловну Глинку, рисует очень непривлекательный ее портрет: «не велика ростом, но была дама решительная и на окружающих смотрела свысока… платье она носила, несмотря на преклонный возраст, более или менее декольте, даже днем. Н. Ф. Щербина издевался над нею в своих пародиях на церковные славословия («акафистах»): «радуйся, старых костей обнажение! Радуйся, плохих виршей сплетение» и т. д. Какие это чистые, теплые души, и сколько в них задушевности, сколько простоты! Да вы это сами увидите. Граф уже сорок лет знаком с Федором Николаевичем. Вы знаете, Федор Николаевич написал поэму из священного писания, под заглавием «Таинственная Капля». [12] Об этом произведении читаем в опущенных нами абзацах записок Штакеншнейдер, между прочим, следующее: «В ней нет ни одного нецензурного слова, но духовная цензура не разрешила ее, потому что она основана на апокрифической легенде, которой наша церковь не признает». Легенда эта заключается в том, что во время бегства Иосифа с Марией и младенцем в Египет они попали к разбойникам. У жены одного из разбойников в это время умирал грудной ребенок. Богородица приложила его к своей груди, и от одной капли ее молока ребенок исцелился. Таинственная капля, принятая младенцем, осталась с ним на всю жизнь. Обреченный жить среди разбойников, он всю жизнь томился тоской по неведомому. В конце концов он был пойман и распят на кресте в один день с Христом, по правую сторону от него. Напечатана была поэма Глинки впервые в Берлине, в вольной русской типографии, в 1861 году, а через год после этого Глинка стал хлопотать у Тютчева, бывшего тогда председателем цензурного комитета, и у Полонского, секретаря комитета, о снятии цензурного запрета, прося их оказать покровительство «берлинской сироте». Вторично поэма напечатана была в Москве, в типографии Погодина, в 1871 году. В книге 678 страниц, из которых немногие заняты авторскими комментариями к его поэме; все остальное — стихи. Чтение такого произведения заняло, как мы видим из дальнейшего текста «Воспоминаний», не «десять вечеров», как указано здесь, а гораздо больше… Еще в 1858 году продолжается чтение этой «Таинственной Капли», отражавшей настроение самой реакционной части общества. Ее запретила цензура [13] В 1854 году цензура была особенно подозрительна. Никитенко в своем дневнике от 1 октября пишет про министра А. Норова: «Что сделалось с Авраамом Сергеевичем? Не понимаю. На него напал какой-то панический страх. Он привязывается к самым невинным фразам. Стоит кому-нибудь указать на самое безупречное место в книге или журнале, и у него тотчас готово строгое предписание, выговор». Самые верноподданнические и реакционные вещи, как, например, «Коляска» Майкова, могли попасть в число запрещенных. , но он ее читает у близких знакомых, только в самом близком кругу. Вы должны слышать ее непременно; дочь ваша должна непременно слышать ее. Для ее молодой души это будет духовная пища. При ней ему легко будет читать; вы знаете, он всегда чувствует, как его слушают, а поверьте мне, что именно такие молодые души в состоянии оценить прекрасное.