Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Достоевский читал «Неточку Незванову», вещь немного длинную и растянутую для публичного чтения. К тому же у Достоевского голос слабый и однообразный, по-видимому, не применившийся еще к подобному чтению.

Что же касается остальных исполнителей, то тут я опять узнала и поняла мою публику. Не нужно ей лучшего, дайте только то, что бросается в глаза и что в моде.

Полонский прекрасно, как редко читает, прочел «К женщине», прекраснейшее произведение свое, — публика отнеслась холодно; но его «Нищий» привел ее в восторг, и она заставила его повторить. Майкова, помня его прошлогоднюю «Ниву», она приняла с исступлением, а «Савонарола» не понравился.

Что же касается стихотворения «А мы» — Бенедиктова, то публика поняла его как раз обратно, т. е. противоположно тому, как поняла его Авдотья Павловна Глинка, причислившая за него Бенедиктова окончательно к своим: публика его за стихотворение это только отчислила от своих.

Лучшей же из прочитанных вещей была, бесспорно, вещь Писемского, первый акт его «Горькой Судьбины», и он читал превосходно, изредка только мурлыча себе под нос, но сравнительно ее мало оценили. Бенедиктов говорит, что сегодня опять подходил к нему тот господин, которого в прошлом году мы приняли за шпиона. Теперь пора спать.

22 ноября.

Лекция Лаврова сошла прекрасно, гораздо лучше, нем можно было ожидать. Зала была полна; присутствовали три-четыре священника. Говорил Лавров прекрасно, плавно, просто, с полным самообладанием и с уверенностью в обладании и предметом речи своей. Публику не потешил он ни одной забористою, модною фразой, на которые она так падка и за которые всегда награждает рукоплесканиями; она и рукоплескала, но не в середине речи, а когда он входил, особенно же когда кончил. Лучшего успеха ожидать Петр Лаврович не мог. Он очень хорошо знает, с кем имеет дело, и высказал это во вступлении. Читал он сидя, одетый в полную форму, и со всеми своими знаками отличия на груди.

Теперь в моде скрывать свои знаки отличия, но Лавров никогда этого не делает. Говорил он с обычною своей быстротой и обычным обилием слов, и с той же, столь знакомой нам интонацией, и говорил очень просто и ясно, гораздо яснее, чем пишет. Так решили все.

23 ноября.

Читала «Мельницу на Флоссе», роман Элиота. Что за прелесть! И какая простота, и в английской литературе что-то совсем из ряда вон выходящее. Замечательная вещь. И автор женщина; Джорж Элиот — псевдоним. Главное, герои обыкновенные люди, и жизнь их самая обыкновенная, и среда мещанская. Ничего особенного в ней не происходит, а читаешь с увлечением. Очень художествен чудесный роман Диккенса «История двух городов», а «Мельница на Флоссе» читается не с меньшим удовольствием, хотя в ней и нет м-м Дефорж с ее страшным вязанием, и в ней гипсовые головы не глядят в безмолвную ночь, и телеги не рассказывают истории Франции, и никто не пускает дыма в лицо другого, чтобы его усыпить.

Какая разница со знаменитым немецким романом Фрейтага «Soll und Haben» [231]. Там все напыщенно и все на ходулях, хотя среда тоже мещанская. Мне его принесли на днях, я почитала, но до конца осилить не могла. Жаль, что по части беллетристики появляется так мало хорошего.

25 ноября.

Лавров говорил опять, и на этот раз, сверх всякого ожидания, зала не только не была менее полна, чем в первый раз, но была набита битком; желающих слушать было более, чем мест в ней, и слушатели стояли и теснились во всех проходах.

Рукоплескали ему очень много. Признаюсь, я этого не ожидала. Я думала, что первый успех был Succès d’éstime [232]и любопытства, и вдруг такая ласка народа и такие аплодисменты. Они прорывались и в середине речи, хотя и на этот раз Лавров не делал ничего, чтобы угодить толпе и кинуть ей то, что она привыкла ныне ловить и чем привыкла тешиться, то, к чему в настоящее время приучили ее и пишущие и говорящие стихами и прозой. Но какое обилие познаний у Лаврова, и какая способность говорить! Как плавно и легко он говорит! Он не ищет выражений, не останавливается и не спотыкается, и не устает, по-видимому. Если в первый раз он имел успех, то сегодня он имел его вдвое, сегодня он привел слушателей в восторг, наэлектризовал их, и они проводили его уже не просто рукоплесканиями, а громом рукоплесканий.

Сегодня говорил он о философии в творчестве, иначе сказать, об искусстве и о жгучем в настоящее время вопросе искусства для искусства, который столько раз и так горячо обсуждался у нас.

Истинные художники стоят за искусство для искусства и не хотят подчинять его потребностям данной минуты. Лавров говорит, что и в творчество надо вносить критику. Иными словами, художественное творчество есть воплощение в форму посредством резца, красок, слова и прочего — идеи. Последователи искусства для искусства говорят, что художественная идея должна быть чиста, возвышенна, прекрасна. Если идея не такова, если она низменна, не чиста, не красива, художественное творчество не должно давать ей формы, не должно ее воплощать, не должно ей служить. Но тогда художественное творчество отстает от жизни, потому что бывают эпохи, когда жизнь не дает или дает мало чистого, возвышенного и прекрасного. Вот, собственно, вопрос, из-за которого спорят между собою художники-эстетики и нехудожники и неэстетики, желающие подчинить искусство, творчество господствующей в данную минуту идее, какова бы она ни была, а отжившей идеи и знать не хотят. Лавров говорит, что в творчество надо вносить критику. Значит, он спор как будто бы решает, но он его не решает.

Критика это значит движение, перемещение. Критика не уважает авторитетов и не щадит их. Если народилась новая идея и ее нужно облечь в художественную форму, то, как бы неизящна она ни была, искусство обязано дать ей эту форму? Вот в чем вопрос, и это вопрос действительно.

26 ноября.

Для всех Лавров является ученым, философом и математиком, бесстрастным мыслителем, который поборол в себе все житейские слабости и живет только мыслию и долгом.

Но шплиттергексе, кажется, подглядела иное, благодаря тому, что у нее двое ушей, два глаза и один только язык за двумя рядами зубов и двумя губами, которые в обществе очень редко открываются, т. е. именно оттого, что губы не открываются и не дают воли действовать языку, она и имела досуг подглядеть многое. Может быть, он и убивает свою плоть, но далеко еще не убил. Напротив того, под ученой, холодной оболочкой живут и мечутся фантазии, плоды чувств.

Он романтик. Он опоздал родиться. Ему бы родиться столетием раньше или в рыцарские времена.

Говорят, впрочем, иногда, что он честолюбив. Да, он честолюбив, но не в общепринятом значении этого слова. Ему не нужно ни чинов, ни крестов, ни самого высокого положения в свете. Остановившись на сцене, когда заговорщики упали на колена перед Фиеско, он им и говорит: «Республиканцы! вы лучше умеете проклинать тиранов, чем их взрывать на воздух!» А Веррина, не преклонивший перед ним колен, на это отвечал ему: «Фиеско, ты великий человек! Но… встаньте, генуэзцы!» Лаврову пришло на ум, чье положение выбрал бы он, если бы ему дали на выбор — быть Фиеско и сказать эту фразу коленопреклоненным перед ним; или быть Верриной и, не склоняя перед ним колен, сказать слово? Он бы задумался и не решил бы, что выбрать. Оба положения должны ему казаться соблазнительными. А что назавтра Фиеско погибнет в волнах, это второстепенно, главное — это положение. Да, наконец, как и отчего погиб Фиеско, ведь не осталось безвестным.