Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Я хотела сказать, что Лавров романтик, и что для него показная сторона, как бы он ни цеплялся за идею, в тайнике души и почти бессознательно все-таки дороже всего. Она прельщает его в революции, особенно когда вышла «История Жирондистов» Ламартина. И в вопросе искусства для искусства, подчиняясь последнему слову прогресса, которому приписывается высшая правда, он и хочет поставить искусство в служебное отношение к идее, но внутри души все же стоит за его самостоятельность и свободу. Не помню, записала ли я, как раз, когда был у нас великий спор по этому предмету, он вдруг обратился ко мне с вопросом, зачем я все молчу и какое мое мнение, за искусство ли я для искусства или нет. «Конечно, да», — отвечала я. Лицо его как-то просияло вдруг, он как-то особенно одобрительно глянул на меня, улыбнулся и проговорил: «Хорошо, хорошо, так и верно, так и надо, и оставайтесь так!» Меня эти слова его тогда совсем опешили. Я не нашлась, чтобы попросить у него разъяснений их; да, впрочем, и нельзя было, потому что его тотчас же снова увлекли в спор. Странный человек!

30 ноября.

Опять он говорил, и сегодня в последний раз. И сегодня это был уже не успех, а триумф. Вызовам и восторгу конца не было. Но хороша я! Не записала даже заглавия этих трех лекций. Заглавие их: «Три беседы о современном значении философии». Лавров теперь сделался каким-то героем и вне нашего кружка, где он им и был. Эти лекции очень увеличили его известность.

Хотела бы я через много, много лет, лет через тридцать-сорок, послушать, что тогдашние люди будут говорить про Искандера.

Кажется, я взяла слишком короткий срок, через тридцать-сорок лет я сама еще могу быть жива. [233]Но, впрочем, тридцать лет немного, но перемен во взглядах может совершиться много, а также и перемен направления. Если же мы неуклонно будем следовать по настоящему направлению, то и Искандер покажется, пожалуй, отсталым. Искандер тормошит личности, и в этом, кажется, и главная сила его. Боятся попасть ему на зубок и стараются изо всех сил этого избегнуть. С другой стороны, лестно заслужить его одобрение, и стараются изо всех сил действовать в его духе. Но вопрос в том, как он все узнает? И узнает первый и из первых рук. Что побывать у него считают как бы долгом все отправляющиеся за границу, в особенности в Лондон, почти не тайна. Когда провожали цензора Крузе, смещенного со своего места, и делали ему обед в помещении шахматного клуба, то ему прямо кричали, правда, подпив: «Прощайте, и будете в Лондоне, то кланяйтесь Александру Ивановичу». Иван Карлович было охнул со страха, и не рад был, что пошел на обед, но все обошлось.

Воскресенье, 11 декабря.

Были опять в театре, в немецком на этот раз. Смотрели Гаазе. Превосходный актер. Сколько бедных немецких сердец, думаю я, погубил он! Впрочем, он слишком прост для немок; слишком мало в нем божественного картофель-салата. Сегодня был его бенефис, и он являлся в двух совершенно противоположных ролях: в нелепой комедии Гуцкова «Юношеские годы Гете», где играл французского генерала, и в такой же нелепой комической пьеске, где играл застенчивого теолога, неподражаемо хорошо. Были мы в ложе Кавоса в Мариинском театре. Театр прелестен, но как попала в него живопись на потолке и на занавесе, отвратительнейшая мазня? Автор ее итальянец, и Кавос тоже итальянец. Но я подожду осуждать его. Может быть, и он был связан, как был связан папа, когда навязали ему Тирша.

Князь Гагарин, византийский князь, преемник в Академии благородного старика графа Ф. П. Толстого, выписал из-за границы этого Тирша и, обязанный, как вице-президент, пещись о наших художниках, устроил так, что Тиршу этому дали писать образа для церкви Николаевского дворца. Ему, иностранцу, во-первых, а, во-вторых, когда уже у папа были намечены для этой работы наши художники, между прочим Сорокин. Теперь все они и папа остались с носом. И на папа еще ропщут, что он мало боролся с Гагариным. Но у этого Гагарина рука и связи везде, и он протер своего protégé. Не возмутительно ли это? Гагарин отнимает хлеб у тех, о которых обязан заботиться, и не взирает даже на то, в какое положение ставит папа. А все оттого, что этот Тирш вторит его византийским стремлениям.

Вот отчего папа не хотел знакомиться и с Белоли. Он тоже мечтает расписывать потолки и прочее и юлит перед папа. Теперь Тирш поместился в Академии и принялся за работу, а Сорокин и Бейдеман пошли к нему в помощники-поденщики. Поступок князя Гагарина возмутительнее поступка князя Барятинского, выписавшего Тонифевра расписывать потолки.

Князь Барятинский военный человек, он Шамиля взял; а князь Гагарин вице-президент Академии Художеств. Граф Толстой так не поступал. Но граф Толстой был русский, а князь Гагарин даже по-русски не говорит.

Пятница, 16 декабря.

А у нас в прошедшую субботу были Иван Карлович, Полонский, Эрасси, Кавосы, мать и дочь, Яков Иванович, Николай Миллер и м-лль Корсини, та самая, что рисует в рисовальной школе, Катенька, дикая козочка. Мы познакомились с Корсини недавно, но уже слышали о них много, так как она и ее сестра Наталья — в некотором роде знаменитости, и о них много было говора прошлой весной. Они студентки, передовые девушки. Девушки, но есть в кругу нашем и передовая женщина, Анна Николаевна Энгельгардт. Та, впрочем, не студентка, т. е. в университет не ходит. Анна Николаевна — жена приятеля Лаврова, тоже артиллериста, Александра Николаевича Энгельгардт.

В один из вторников у Лавровых Энгельгардт почти целый вечер ораторствовал на ту тему, что в настоящее время жениться нельзя, что все барышни и требовательны слишком и слишком пусты, не развиты, не подруги мужьям; а если развиты и умны, то еще хуже Лавров слушал, слушал, и наконец обратился ко мне, чтобы я заступилась за себе подобных. Но я уклонилась. Я не кандидатка в жены, и какое мне дело.

Затем Энгельгардт пропал и не появлялся несколько вторников, и вдруг явился в один прекрасный вечер с женой. И в тот же вечер все признали, что счастливый Энгельгардт нашел то, что в речи своей, предшествующей исчезновению его и его женитьбе, объявил несуществующим, — перл.

Молоденькая и хорошенькая жена его была проста, мила и умна без всякого жеманства. Просто одетая, нисколько не застенчивая, но и не резкая, она тотчас же приняла участие в общем разговоре и грациозным задором своим очаровала всех. Говорили о литературе и о женском вопросе. И по одному и по другому предмету она выказала много оригинального. Видно было, что она много читала и много размышляла, и видно было по второму предмету, что она никогда не будет ни бременем, ни помехой, ни игрушкой для мужа. Но главная прелесть ее это задор, горячность, пыл, с которым высказывает и отстаивает свои взгляды. В ней все особенно и оригинально, даже голос ее немного, говоря словами Тургенева, надтреснутый и подчас чуть-чуть хриплый. Она дочь помещика Тульской губернии, Макарова [234], значит настоящая барышня, между тем на барышень-помещиц именно-то и не похожа. Все от нее в восторге и признают ее за передовую женщину. Нашедший такой клад муж ее щиплет свой ус и самодовольно улыбается, слыша восторженные похвалы ей и своему выбору.