Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Но возвращаюсь к Лаврову.

В его душу я в то время, по крайней мере, еще не залезала. Наши разговоры вращались в иных сферах, более отвлеченных, касались вельтшмерца и вельтменша [315], а в глубь души отдельного человека, его ли, моей ли, того, что все люди зовут «гемютслебен», не заглядывали. Мы сходились на нейтральном поле вопросов нашей тогдашней общественной жизни или научных вопросах. Но моему личному сознанию было любо, когда он, войдя в гостиную, искал меня своими близорукими глазами, и другие, догадываясь, кого он ищет, улыбаясь, направляли его ко мне. Тщеславное самолюбие ликовало, мне было лестно, что Лавров так много обращает на меня внимания. Но, видаясь с Лавровым так часто и став под его влияние, я никогда не считала его близким мне человеком; сам Лавров, как человек, Петр Лаврович Лавров, был для меня совершенно чужим. Он был не человек, для меня, а воплощение идеи, существо без плоти и крови, существо не равное мне, да и никому из людей не равное. Только в 1866 году узнала я, что он из плоти и крови, такой же простой и смертный, как и все мы, грешные, и что между мною и им существует иная связь, связь дружбы; раньше я и самую мысль такую сочла бы дерзостью со своей стороны; только в 1866 году, когда оборвались между ним и его родными и знакомыми все нити, я увидала, что между нами существует пить, которая не оборвалась. Но до этого времени было еще далеко, и мы, т. е. петербургское общество, продолжали еще радоваться всеобщему распечатанью уст и говорили, говорили без конца, готовясь к великому событию освобождения крестьян. Прошла студенческая история. Совершилось великое событие 19 февраля 1861 г. «Отбунтовалась вновь Варшава».

Наконец наступил 1866 год. 4 апреля, как гром среди ясного неба, раздался выстрел Каракозова.

Около этого времени, т. е. в конце 1865 или начале 1866 года, умерла жена Лаврова. После ее смерти он стал ходить к нам еще чаще, но темой наших бесед с ним уже не были отвлеченные вопросы, а именно Gemüthsleben [316], которого они прежде никогда не касались. Лавров, был неспокоен. Сомнение в себе, что-то вроде угрызения совести, какое-то смущение, вопрос об отношениях его к детям тревожили его. Точно почва уходила под его ногами. Здание, которое он созидал годами, рушилось. С ним совершалось нечто, поколебавшее его незыблемость, нарушившее гармонию между его воззрением и его характером, вернее, темпераментом. У героя оказалась ахиллесова пята…

Мне, может быть, не следовало бы касаться этого предмета, но, к несчастью, он не остался тайной. Нескромные уста разгласили эту тайну и Исказили ее, и опозорили и осмеяли Лаврова, а между тем в ней было только странное, и это странное легко объясняется характером его, позорного же и смешного не было ничего. И мне бы было не угадать, что с ним творится, если бы эти нескромные уста не поведали эту тайну мне.

В доме Лаврова [317]жила еще при жизни его жены, а после ее смерти при его матери, одна молодая девушка — сирота, редкой красоты [318]. Это была сестра студента Рюльмана, учителя Миши, сына Лаврова. Лавров в нее влюбился, но ей не успел внушить ничего, кроме страха. Он не умел ухаживать, не умел нравиться женщинам. Им можно было гордиться, обожать его, как это делала его семья, поклоняться ему, и то не столько ему лично, сколько идее, которой он был носителем, влюбиться же в него едва ли было можно. К тому же ему было за сорок лет, девушке около восемнадцати. Ей до идей не было никакого дела, а он, ученый, совсем не знал той простой грамоты любви, которую так бойко читают и крестьянский парень и любой армейский прапорщик. Ведь и Фауст не прямо из своей лаборатории отправился к Гретхен, а зашел сперва к колдунье и там переделался, кое-чему научился и кое-что забыл. Лавров не принял этой предосторожности, и вышло все совсем иначе, чем у Гете. Бедная девушка, приученная смотреть на него глазами его семьи, как на нечто не от мира сего, не знала, что делать, и только трепетала. Он тоже не знал, что делать, но себя понимал отлично и поэтому глубоко презирал.

Забота юности застигла его врасплох. Во время многолетней болезни своей жены он вел жизнь монаха, постоянна занимаясь умственным трудом, не позволяя себе никакого развлечения; так говорили доктор Курочкин, его пользовавший, и его близкие. Но он взял ношу не по силам. Обаятельная сила красоты пошатнула его силу; а чего он хотел, он сам не знал. Он сознавал, что она ему не пара, и не хотел жениться ради нее, ради детей своих, ради себя, и не допускал мысли обойтись без брака, даже если бы она и подавала к тому повод, т. е. выказывала бы хоть какое-нибудь сочувствие ему, но ничего подобного не было. Он боролся не с нею, а с самим собою, и это в ее присутствии, как-то театрально и страшно. С этой борьбой он приходил и ко мне, но у него не было духа говорить о ней прямо; он говорил намеками и не щадил себя, бичуя свое какое-то нравственное радение, свое малодушие.

Бедная девушка, наконец, не выдержала и решилась открыться брату. Брат, тоже довольно оригинальный субъект, нечто вроде гетевского Вагнера, сначала не поверил. «Ты, — говорит, — все выдумываешь, не может этого, быть». Но, наконец, убедился и растерялся совершенно. Студент-медик, он не раз держал даже в руках человеческое сердце, но мертвое, — живое же человеческое сердце не знал ни малейше, иначе, без сомнения, не обратился бы к чете Конради за советом.

Конради-муж — гнусное существо; она — для меня загадка до сих пор. Загадка, которую я, прекратив с нею знакомство, и не пытаюсь более разгадывать. Конради был в последнее время болезни Лавровой ее доктором; с женой его Лавров был знаком еще раньше, как с отличной переводчицей, — она переводила для «Заграничного Вестника». Лавров был от нее в восторге, познакомил меня с нею и с особенным усердием хлопотал о нашем сближении, что ему и удалось; не надолго только.

Конради был еврей, она — русская барышня старого дворянского рода. Что их свело, — не знаю. Мужа она не любила и не уважала уже тогда. Она была хороша собой, умна, образованна, но, что и у нее есть сердце в груди, выказывала только, когда дело касалось ее детей. Он имел наружность, соответствующую характеру; был неумен, необразован, но зато циничен и бестактен.

Таких-то людей приблизил к себе Лавров и свел со мной, и к этим-то людям обратился Рюльман за советом насчет сестры. Надо заметить еще, что их бездушие, цинизм и нахальство прикрывались в то время тем, что они принадлежали к так называемым новым людям, и что если подчас коробило от их речей, то так же точно, как учились мы читать между строк в то время совсем не то, что напечатано, так и в изустной, речи искали и находили мы не тот смысл, который выражался в словах, а иной, лучший и высший, и; на том мирились. И не к одним речам это относится, но, увы, и к поступкам, которые тоже обыкновенно объяснялись в каком-то ином, новом и высшем смысле. Оттого-то и могли иметь тогда успех разные темные личности; прямо мошенничества могли прикрываться высшими целями. Оттого не разглядел их Лавров, и я терпела.