Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

В среду я повезла ему несколько, членских взносов и была им встречена так странно, такое у него было сумрачное лицо, что я подумала, что он сердит на меня. Руку мою с деньгами он отвел и отрывисто произнес: «Я не могу их принять, не имею права на то».

Что такое? Ни жена его, ни я ничего не понимали, а он только хмурился, выкатывал глаза и вздувал усы, что всегда служит у него признаком сильного волнения. Но вымолвив более ни слова, он было сел, но вдруг встал, быстро прошел в кабинет и так же быстро вернулся с «С.-Петербургскими Ведомостями» того дня в руках и дал мне прочитать помещенное в них объявление, а сам отошел к окну и начал барабанить пальцами по стеклу. Выходило, действительно, более чем странно.

Отложить общее собрание было необходимо, то была мера вполне благоразумная, но приглашать на него лишь своих знакомых в то время, как Стасова, Трубникова и Лавров владели по одинаковому праву с учредителями членскими билетами и уже распространили их целую массу между своими знакомыми, наполовину, может быть, незнакомы учредителям, не говоря уже о том, что выходило крайне неловко, чтобы не сказать — более, относительно их, было еще и вовсе неблагоразумно и даже опасно. Незнакомые четырем учредителям подлежали баллотировке. Да кто бы на баллотировку пошел? Члены оппозиции, чтоб произвести скандал? Этого ли добивались учредители? А, наконец, Ценина, Зайцев и прочие, к какой категории принадлежали, к лицам, известным учредителям, или неизвестным? Неужели неизвестным?

Лавров был вне себя.

Тут кстати заметить, что партия Ростовцевой зовется аристократами, а партия Цениной нигилистами. Так окрестили они одна другую, когда близко созерцали друг друга на двух собраниях у Трубниковой.

В воскресенье я обедала у Стасовых. После обеда Надежда, Васильевна уехала в комитет, к Ростовцевой. Там должна была происходить, согласно печатному объявлению, сортировка лиц, знакомых и незнакомых, не могущих быть допущенными на общее собрание и подвергающихся баллотировке. Каждый из членов временной комиссии для собирания членских взносов должен был представить на рассмотрение учредителей свой список лиц, взявших у него билет, и учредители отмечали неизвестных. С нетерпением ожидали мы Надежду Васильевну. Наконец, она приехала, и с нею Лавров. Оба были крайне возбуждены и в один голос объявили, что общества, больше не существует или с ним творится что-то невозможное.

Надежда Васильевна получила свой список, заключавший в себе двадцать пять имен, обратно неприкосновенным; ни одно имя не было, в нем отмечено.

Принимая свой из рук графини, Лавров, не заглядывая в него, положил его в карман. Тогда графиня пригласила его просмотреть, и если он найдет нужным что-либо возразить, то сделать это. Лавров отвечал, что находит эта излишним, так как вообще не считает себя в праве давать на цензуру или баллотировку имена лиц, взявших у него билеты. «В этом списке, — заключил он, — есть одна только имя, которое я допускаю к ней, это — мое собственное».

Развернув его впервые за чайным столам у Стасовых, он со злой усмешкой показал его нам. Его список состоял из ста пяти имен, и из них сорок девять были перечеркнуты маленькими косыми крестиками карандашом. Так как список Стасовой был чист совершенно, на списке же Лаврова на именах Цениной, Зайцевых и прочих стояли крестики, то не трудно было догадаться, что они-то и опальные.

Действительно творилась что-то невозможное.

Лавров и слушать ничего не хотел. Он привел еще двадцать перечеркнутых подобных же имен и только просил поскорее избавить его от всей этой истории, т. е. принять от него обратно членские взносы и возвратить билеты. И Стасова твердила все одно и то же, что общество все равно пропало, и что это не ошибка, а фанаберия учредителей, и что разговаривать больше не о чем.

Нечего делать, поехала я на следующее утро, освобождать Лаврова, от его последней связи сообществом. Отдала и свой билет, зато имела счастье попасть в число известных ; мое имя не было зачеркнуто.

Когда мы уезжали, неделю тому назад, из Петербурга, обе партии еще злобно, косились друг на друга и плели сплетню и небывальщину, но уже не предпринимали ничего.

Козлом отпущения оказался Лавров. Он мечтал посадить нигилистов и аристократов за одно общее дело, «за один стол», как он выражался, и — не успел в этом. Мало того, что не успел, но, продержав их друг перед другом, только, озлобил их и озлобил прежде всего против себя самого… «Что за чушь он городит!» — говорит Ценина, а Философова обвиняет его в своей болезни, — от тревог и волнений она выкинула.

9 апреля был парад [302]. На параде кто-то в толпе говорит: «Ну уж полиция, нечего сказать, славно ищет. В Знаменской гостинице третий день, как пропал человек, и неизвестно, кто он и где он. Номер его стоит запертой». Эти слова слышал стоявший близко квартальный, он, не говоря ни слова, отправляется в Знаменскую гостиницу и спрашивает, пропал ли у них кто-нибудь. Говорят, что да. Он велит показать себе номер, отпирает его и находит в нем разбросанные по полу бумаги, изорванные письма и запертую шкатулку. Он берет все это и отвозит в Третье отделение. Приносят шкатулку к Каракозову. Спрашивают его: «Это ваша шкатулка?» — «Моя». — «Чем вы это докажете?» — «А вот, — творит, — возьмите в моем портмоне ключик и отомкните». Сделали так, и нашли в ней чистую бумагу, конверт и один конверт с надписью: Николаю Андреевичу Ишутину в Москве.

Телеграфировали в Москву. Велели отыскать и привезти сюда Ишутина. Сделали ему очную ставку с преступником, и он узнал в нем своего двоюродного брата, Каракозова. Его посадили. Между тем слуга в Знаменской гостинице показал, что Каракозов писал в Москву полковнику Ермолову на Пречистенке. Телеграфировали, чтобы отыскали такого. Но такого не нашли, а нашли в другой улице Ермолова, которого и арестовали, потому что нашли его подозрительным, и спрашивали, не арестовать ли также и живущих с ним Н. П. Страндена и еще кого-то. Велели арестовать и всех везти сюда. Таким образом, еще до прибытия Муравьева, многие из главных участников уже были взяты.

Муравьевское следственное дело написано на четырех тысячах листов. Ишутина приводили к допросу сорок семь раз, Каракозова тридцать девять. Худяков написал свой profession de foi [303]вроде Рылеева. Половина напечатана [304], несколько записок и несколько защитительных речей, между прочим защитительная речь Кобылина [305]; комиссия не согласилась на эти отрывки. Гагарин напечатал свою обвинительную речь в числе одни говорят — двадцати пяти, другие — пятидесяти экземпляров, для раздачи ее между членами Государственного Совета. Она ходит теперь по рукам.