Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Меня потому берет раздумье насчет Шелгуновой, что михайловская прокламация неглубока, слишком неглубока В ней как-то больше желания руку правую потешить , чем высказать истину. Я не говорю про. Михайлова, — человек, давший на подобное дело свое имя, достоин всякого уважения, — но меня удивляет то, что вдвоем они не сумели написать ничего лучше. Так как, зная их обоих, нельзя сомневаться, что первая мысль о прокламации принадлежит Шелгуновой, а прокламация холодна, неубедительна, не «прочувствовала», одним словом, — то меня и берет раздумье, скорбела ли Шелгунова в самом деле о людских неправдах, любила ли истину, или у ней только руки чесались, и идеал жил посреди лореток? Таких речей, как речи Лаврова, Ивана Карловича, даже Курочкиных, не говоря уже о студентах, я от Шелгуновой не слыхала никогда, сколько, ни вслушивалась, но очаровывать она умела.

Среда, 28 октября.

Резюмируемся, как говорит Е. И. Конради. Сегодня, наконец, разговорился Конради об истории с Чуйкой и о нашем с ними разрыве. На старости лет я, кажется, прихожу к тому убеждению, что меня не понимают. Я могла убедиться в этом) и давно, но, не имея претензии быть понятой, я об этом и не хлопотала, удовлетворенная тем, что, понятую или непонятую, меня любят. К тому же, вечно занятая чужими делами, я никогда не находила времени говорить о своих делах. Когда я была еще молода, я все себя спрашивала: когда же наступит мой черед говорить, выгружать свою душу? Каждый раз, когда я раскрывала рот, при первом слове тот, с кем я говорила, вспоминал, что вот что с ним было, если у него точно так же, — и приходилось слушать, а не говорить самой. Так мало-помалу я говорить о себе разучивалась, а материал накапливался между тем; накапливался до того, что превзошел, наконец, все мои силы с ним справиться, — и я махнула на него рукой. Люди нашли это очень удобным, я умела слушать и не беспокоила их своими делами. К этому примешалась гордость и горечь: гордость, что я ни в ком не нуждаюсь, и горечь, что меня забывают. Эти два чувства заставляли меня совершенно скрывать свою личность и отдавать от себя все.

Вот мое искреннее, правдивое признание. Теперь, как поняли меня? Конради говорит: «Вы Магдалина, вам надо непременно смазывать бальзамом больные места и, когда нет ничего другого, вытирать их своими волосами. Здоровых, чистых людей вы не любите, вам нужны убогие. Вы так и смотрите, куда бы прилепить пластырь, вы в этом находите наслаждение».

Это неправда! Если за пластырем приходят, я даю его; а наслаждения, удовлетворения в этом не нахожу. Я не умею бороться, отстаивать свою личность, чувства самосохранения во мне нет, это правда. Но никто не знает, чего мне стоило, это отречение от самой себя, когда я вырвала из себя весь эгоизм, чтобы он меня не мучил; когда гордость моя жестоко страдала оттого, что я просила и не получала; являлась с требованиями, внушенными моею природой, и получала в ответ насмешку, полную удивления.

Тогда, чтобы не терзаться, не язвиться, не стыдиться ежечасно, я бросила все, отказалась от всего, как делают гордые люди, — когда им дают половину с снисхождением, с насмешкой, из милости, они тогда ничего не берут, и я ничего не взяла. И так пропал мой эгоизм.

И это истинная правда. А наслаждения в этом я никогда не знала, как вообще не знала его ни в чем. И довольна собой никогда не бываю, не могу быть — я чувствую слишком свою атрофию.

Декабрь.

1-го, 2-го и 3-го декабря праздновали юбилей Карамзина. 1-го, в самый день его рождения, в Академии Наук, в присутствии наследника цесаревича и великих князей Владимира, Алексея Александровичей, членов Академии, Михаила Петровича Погодина, приехавшего нарочно из Москвы, и многочисленной публики, перед бюстом покойного юбиляра, украшенного тропической растительностью, прочитаны были академиком Гротом и М. П. Погодиным и П. Вяземским, Маркевичем краткие очерки его литературной деятельности, несколько слов о нем самом и о его характере, и наконец, также Маркевичем, стихи о нем П. Вяземского.

Почтенный гость наш, М. П. Погодин, был встречен громкими и единодушными рукоплесканиями. Эти рукоплескания прорвались и в средину его речи, когда он приводил записку Карамзина о Польше, где Карамзин так чисто, сердечно и смело писал императору Александру I.

Но зачем М. П. с насмешливым выражением обозначил слово «индивидуум»? Неужели оно в самом деле смешно? Или, вышедшее впервые из уст младшего поколения, оно должно быть отвергнуто старшим? «Может быть, тень Карамзина носится посреди нас», — говорил М. П. в своей речи. Но если бы действительно эта тень, вышедши из своего гроба, захотела посмотреть на новых людей, сошедшихся, чтобы почтить ее память, неужели она бы тоже отнеслась неприязненно к ним? Ведь сколько у этих людей новых слов, новых понятий, новых учреждений, немыслимых не только-что, но и пятьдесят лет тому назад.

2 декабря праздновал тот же праздник С.-П. университет, соединив с этим днем свой день раздачи дипломов на ученую степень и медали.

3-го был в честь памяти Карамзина литературный вечер от Общества Литературного Фонда. Читали: Станкевич — несколько слов о предмете вечера и стихи Ф. И. Тютчева по поводу юбилея, Е. П. Ковалевский о Карамзине, Н. И. Костомаров — Пушкинский «Табор», граф А. Толстой — две главы из своей новой драмы «Царь Феодор Иоаннович» и А. Н. Майков первую часть из поэмы «Странник».

Состав этого литературного вечера был не совсем удачен. Наш талантливый и ученый историк Н. И. Костомаров читал очень долго свою серьезную статью. «Вестник Европы» профессора Стасюлевича, где будет помещена эта статья, настолько распространен между той частью нашей читающей публики, которая интересуется отечественной историей, чтобы быть прочтенным всеми; а кому он совершенно недоступен, тот навряд ли был и на чтении, так как зала не могла вместить в себя более трехсот человек. А. Н. Майкову пришлось читать свою вдохновенную поэму последнему, и утомленная публика, встретив своего любимого поэта горячим взрывом рукоплесканий, дослушать его с полным вниманием уже не могла, несмотря на его превосходное чтение, и, едва досидев до конца, наскоро ему похлопала и поспешила выйти поскорее вон из душной до крайности залы.

Когда мы переехали на зимние месяцы в Петербург в 1863 году, пришел ко мне Петр Лаврович Лавров и с радостным лицом объявил, что устраивается большое общества для поощрения женского труда, и что проект устава общества выработан им, Лавровым, по просьбе Кривошеина [297]и в сотрудничестве с Анной Николаевной Энгельгардт. Теперь проект устава в общем был уже готов, и он дал мне его прочесть.