Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Мы не друзья. Друзья делят все между собой, мы не так, я не так. Я не только не разоблачаю перед ним своей души, — напротив того, перед ним я как можно тщательнее скрываю свое горе, — радостей у меня нет, — свои сомнения и недоумения, иначе… — что иначе?

Помните одну басню, про пустынника и его друга — медведя? Я ее помню и знаю по опыту. Если я жива, так это не потому, что друг не усерден, а камушки попадаются маленькие.

Бедный Полонский, бедный дядя! Что нынче с тобой? Ведь у тебя два горя вдруг, два разочарования. Первое пало на тебя весной, второе теперь. Первое зовется М. Ф. Тютчева. Второе — «Разлад». «Tu nas pas de chance, pauvre Jackes!» [293]— говорила твоя покойная жена. Да, Tu n’as pas de chance, дядя! Но ведь кузнечик не должен влюбляться в бабочку, ты сам это сказал. Твоей бабочки соловей не тронет, бабочка не такова, но кузнечику оттого не легче. Бабочка за границей. А ты стоишь один, бедный кузнечик, с богатой библией в руках, с пошлым письмом. Вглядись, дядя, ведь это не библия, — это насмешка.

15 октября.

Весь Петербург был занят предстоящим, зачинающейся грозой, и, как безумный, вертел столы. Накануне великих событий, когда будущее было, полно результатов, наглядна была ничтожность этого занятия. Если когда-нибудь можно, было убедиться, что верчение столов вздор, так это в то время, когда могли они столько открыть и не открыли ничего. Но такова притягательность веры, такова заманчивость чудесного и таково невежество людей.

С тех пор прошло, десять лет. Столов не вертят, но суеверия меньше ли? Есть чистое меньшинство, большинство держит себя спокойно, покамест никакими пустяками не занимается, но готово, если случится, заняться ими.

Грустно сказать, что после того, что явился Бокль, Дарвин, после того, что беспощадный смех Искандера опалил Россию из края в край, — в ней то же суеверие, то же невежество. Точно все хорошее остается вне ее организма, как зрелище, как новость; не принимается ей в кровь и плоть. Отчего это? Почва ли не готова? Организм ли плох?

В ходе самого, лучшего дела есть упадки, обращения вспять, и это, должно быть, в порядке вещей. Сколько раз мороз скует разлившиеся весенние воды, сколько раз после теплого весеннего дождя выпадет снег, а весна все берет свое, за ней все-таки останется последнее слово. Не будем же унывать, и, глядя на вьюгу, стужу, дурную погоду, будем думать о весне, которая должна настать.

Я читаю очень много, но говорю очень мало; задавать вопросы, развивать идеи все не решаюсь. Узнаю все стороной с сопоставлениями. Иногда решаюсь, высказываю свои мысли тетеньке Ливотовой, но она обыкновенно, им не сочувствует. Я не умею их втолковывать, не умею говорить, волнуюсь и теряюсь. Пишу я прямо набело, без всяких поправок, тут, на этих страницах, что придет в голову, а говорить так не умею. Она меня в толк не берет, и мои мысли кажутся ей дикими. Она развивалась и жила другими. Цивилизация для нее идеал. Прогресс, гуманность, свобода, равенство, братство — связанные слова. Сама она добра, сердечна и великодушна, оттого и верит в них, — а я читаю ужасно много, и смею думать, что многое понимаю, с помощью разговоров, к которым прислушиваюсь, но, впрочем, — Лавров и компания сами виноваты. Они все проповедывают скептицизм, и вот — я скептически отношусь ко многому, даже к ним самим. Я ведь не утверждаю ничего, даже на этих страницах, не утверждаю, а только ставлю вопросы. Иван Карлович часто сердится и кричит на меня, что я отсталая. Пускай.

Четверг, 3 декабря.

Дневник — болезнь хроническая, от него и годы не спасают. Долго я не пишу, долго не хочется писать, чувство какой-то путаницы, какой-то каши не дает писать. Страшно трогать эту кашу; но чуть полегчает, — тотчас дневник.

Только не о своей невзрачной персоне села я писать, не о своей бесплодной тревоге, не о своей внутренней каше, а о том, что происходит вокруг. Годы идут, и все меняют; что я говорю годы? — дни, часы, минуты.

Третью зиму живем мы здесь, в Ивановке. В это время Петербург, со всеми тревогами, когда-то бывший для меня всем, стал на задний план, теперь кажется где-то далеко, кажется далекой светлой точкой из глубины пещеры. Своя семья заняла, первый план; своя семья, в которой в три года успело вырасти целое поколение слабых, неудавшихся людей.

На месте общественных великих вопросов теперь подле меня только горе старого отца об этих неудавшихся детях.

Пятница, 4 декабря.

Не знаю, отчего мне сегодня все мерещится Михайлов. Что-то он делает «Во глубине сибирских руд»? [294]Последнее от него известие я имела 26 сентября прошедшего 1863 года. Я имела? — Я ли? Все равно. На письме было его дрожащей рукой написано мое имя, и писал он его 5 августа 1863 г. в Сибири [295]. Мне все мерещатся сегодня среды Шелгуновой; маленькие комнаты, музыка, расстегаи за ужином, а главное Михайлов, душа этих сред. Он мне толкует о френологии. Он верил когда-то в эту будто бы науку, а теперь? Не кажется ли, что человек, свершивший подвиг Михайлова, должен был бы меньше верить, хоть бы в френологию? А его вторая вера, или лучше сказать первая, — Шелгунова? Не кажется ли, что он должен был и любить иначе? Было ли бы без этой любви его дело разумнее, или его совсем бы не было? Я думаю, — совсем бы не было.

Раз вечером Михайлов, Шелгунова, Шелгунов сидели у нас; Полонский был тут же. Говорили о каких-то стихах, кажется Огарева; тогда еще не было ни «Колокола», ни «Полярной Звезды». Шелгуновой захотелось, чтобы прочитали эти стихи; у нас их не было; Михайлов вызвался их достать, и достал через час. За это он попросил себе в награду поцеловать у Шелгуновой руку; она ему подала ее милостиво и со смехом.

У Шелгуновой чрезвычайно красивые руки, я часто на них любовалась; вообще было время, когда я не только любовалась Шелгуновой, но поклонялась ей. Михайлов был от нее без ума; Полонский всегда больше, чем интересуется, именно, можно сказать, поклоняется тем, кого любят. Он точно греется в этой атмосфере, которая окружает любимое существо. Они с Михайловым пели неумолчные хвалы своему идолу. Я в то время искала идеала женщины, и неудивительно, что почти остановилась на Шелгуновой. Говорю «почти» потому, что, несмотря на все заражающие их восторги, несмотря на всю мою жажду идеала и способность поклонения, меня смущал дух критики, я не могла приобщиться взгляду Шелгуновой на эмансипацию женщин. Ее свободные женщины были Панаева, какие-то француженки, с которыми она познакомилась в Париже [296]. Слово «лоретка» я в первый раз слышала от нее. Иногда восхваление их доходило до того, что меня высылали из комнаты, чтобы удобнее было исчислять их подвиги по пути прогресса. Вообще, сколько я ни слушала и ни видела Шелгунову, я или не поняла или не добилась толку, во имя чего она разрушала; что всякое разрушение законно, благородно, это никогда так не чувствовалось, как в то время, и оттого, может быть, так мало спрашивалось: за что? Всякое разрушение, отрицание в то время доставляло такое же наслаждение, какое доставляет томимому жаждой первый глоток воды. Связанное общество до того истомилось, лежа без языка и движения, что готово было все поломать, лишь бы хватило смелости; готово было признать своего в каждом разрушителе, лишь бы только явился таковой.