Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Между тем Кронштадт укрепляют, делаются военные заготовления, бессрочно отпускные пошли.

Дворянство со своими глупыми адресами опять храбрится, опять хочет лить свою дурную кровь [276].

Суббота, 4 мая.

Я опять переменила методу, я решилась говорить с Машей, меня к тому побудили два обстоятельства, — но о них после.

Мне самой очень плохо, очень невыгодно, Маша расплакалась, Лизавета Яковлевна [277]спросила о чем, потом они часа два сидели вдвоем, и теперь Маша вышла бледная, закутанная и не смотрит на меня. Ничего, может быть, хоть одно зернышко да попало куда следует.

Долго опять буду молчать, а там опять поговорю.

Трудно, трудно! Один исход, по чистой совести, и есть, да на него силы нет.

Вечером.

Маша говорила со мной, она не дуется, мы говорили о «Что делать». Аля у нас. Аля едет за границу и зовет меня с собой. Андрюша заставляет настаивать на том, чтобы ехать, и сам настаивает.

Мама тревожилась, как отпустить Алю одного, согласилась отпустить с ним меня, но как дошло дело до серьезного и папа согласился, она не соглашается.

Я тоже, как она, сначала заинтересовалась, а как папа согласился и все препятствия отстранились, — меня страх взял.

К тому же Андрюша одной фразой отнял у меня охоту.

Вообще он умеет говорить мне фразы, как волшебным запрещением останавливающие меня.

Он сказал: «Поезжай, Лелька, это тебе будет полезно, это тебе нужно!».

Как только заговорил он о моей пользе, кончено! Вся охота пропала. Точно так осенью было решено, что Лизавета Яковлевна уйдет Я не препятствовала. Вдруг Андрюша говорит:

«Вот и прекрасно будет, она уйдет, дети опять воротятся к тебе, ты будешь опять иметь на них влияние».

С этой минуты я стала препятствовать.

И воспрепятствовала я до того, что теперь совесть грызет при мысли о детях!

Что оскорбления, наделанные ею мне, — я их могу забыть, я их забыла; но дети, которым на моих глазах наносили вред, — этого забыть не могу, не должна.

Вот одна из причин, побудивших меня говорить с Машей: ей сватают жениха. Вся эта история мне очень не по сердцу, мне так грустно, точно Машу продают. Но мама говорит: «все судьба, и попробовать можно».

Я обращаюсь к Андрюше, он отвечает: «родители правы совершенно так поступать».

Меня все это не убеждает и не утешает.

9 мая.

Завтра хотел быть Полонский, но вот, говорят, нельзя ехать даже в Гатчину из Петербурга без паспорта. Это затруднит многим и может завтра помешать Полонскому. Кажется, война неизбежна.

Скверное положение России. За границей ругают. Нашим барыням, говорят, житья нет в Париже, везде карикатуры, насмешки на русских. [278]

Если это выгонит барынь из чужих краев, так хорошо, довольно они посрамили Россию.

Россия, Россия, родная, до чего доигрались с тобой! Какого тяжелого драматизма полно положение всякого мыслящего русского.!

Я бы хотела теперь быть полячкой и с чистой совестью от всего сердца биться за родную землю.

Франция и Англия, и против вас биться не стыдно, но это растерзанное польское тело мешает.

Суббота, 11 мая.

За теплыми днями пошли холода; черемуха цветет. Ждем сегодня вечером гатчинских дам, гатчинскую аристократию.

14 мая.

Кончу «Современник» за апрель. Отрадный журнал. Единственный не портящий кровь. Единственный честный, единственный добрый.

Говорят, в Петербурге будут конференции по польскому вопросу.

Сегодня опять думают, что войны не будет.

Суббота, 18 мая.

Третьего дня были мы у Ливотовой.

Она вдруг говорит: «Слышали вы, Утин пропал? Говорят он замешан в какую-то очень важную историю и потому скрылся» [279].

Меня до глубины души потрясло все это: и это внезапное исчезновение, и уж этот тотчас готовый наговор, что Утин скрывается от полиции.

Мне кажется, что очень горячее защитничество чаще вредит, чем помогает друзьям, потому что так же горячо, как защищаешь и нападают только враги, а оставишь по возможности в покое, — и они отстанут.

Я не поперечила Ливотовым. Но рассказала, что Утин два раза просился за границу и два раза ому отказывали, и он, может быть, потому изворотился собственными средствами.

Перед тем мы говорили о Корсини.

«А где Наташа?» — спросила Лиза.

«За границей».

«Ну, так Утин уехал к ней!».

И все повторили, что он уехал к ней.

«Ну, и слава богу!» — подумала я.

Однако вся эта история меня интересовала Я ждала Андрюшу. Он пришел и вот что рассказал. Несколько дней тому назад сказал Утин своему отцу, что едет в Гатчину, к нам [280]. Уехал и не возвращался. Кто искал его у нас, не знаю, но мне ужасно, жаль, что я его не видала.

Суббота, 25 мая.

Польский вопрос раздается все громче и громче, он сделается ощутительным.

Невольным образом я становлюсь на сторону поляков. Собственно говоря, я к ним особенной симпатии никогда не чувствовала, напротив того; но теперь, когда на них взводят бог знает что, когда они слабы, мало того, что слабы, — в наших руках, и бьются так отчаянно за свободу, за родину, за мать свою? Теперь, когда мы-то виноваты во всем этом великом несчастье, этом безвыходном несчастье, теперь я не моту не защищать их. Польский вопрос растет в громадное безобразие. Было время, еще несколько месяцев тому назад, когда желалось и казалось возможным освобождение Польши, т. е. освобождение, дарованное нашим правительством, как соглашение на все их требования, признание всех их прав, кроме прав на наши западные губернии, — и вывод наших войск из герцогства Варшавского; теперь это почти невозможно: польский вопрос вошел в русскую кровь, он заразил всю Россию, народная ненависть встала, ей поперечить опасно.

Несчастье еще безвыходнее.

И есть люди, — да что я говорю, это большинство, — которые радуются адресам дворян, радуются нашему воинственному духу. Разве не видят они, что это запутывает дело, что развязка становится все труднее и невозможнее, что крови будет литься все больше и больше… русской крови, о которой они так тужат. Не дурной крови русских дворян кичливых, а бедной крови русских солдатиков, неповинных в этом кровавом деле.

Тяжелое время, чем кончится оно?

О Екатерина вторая, мать отечества!

Спасибо тебе! Это твой старый грешок проклятием лег на наши души. Тебе обязаны мы и этим несчастьем, этим позором.

Тяжелое время, с чем выйдем мы из него?

С новым позором и с Польшей или только с позором и без Польши! Или без позора и без Польши?

Нет, это было бы слишком хорошо!

31 мая.

«Что делать» — плохо, третья часть очень слаба. Тенденция хороша, так хороша, что сама идея-то невозможна.

Немцы какие-то гуляют по нашему саду и так орут, что я того и жду, что им что-нибудь скажут и выйдет grosses Skandal [281].